Безусловно, среди туполевских летчиков много хороших людей. Миша Козлов — прекрасный был человек... Близкими по духу Борису Ивановичу были многие, пожалуй, прежде всего Елян, Козлов, Якимов, Ведерников... По-доброму относился к Борису Ивановичу Горюнов. Но собрались и мелкотравчатые... Человек совершенно бескорыстный, терпимый, Борис Иванович все раздавал.
Он был учителем многих, был открыт многим и многим помогал стать профессионалами! Он не просто выпускал молодых летчиков, он с ними готовился самым тщательным образом. Он с ними часами сидел в кабине самолета, рассказывая о всех тонкостях, о всех секретах. Учеником Бориса Ивановича, и хорошим учеником, был Павлов. Матвеева Веремей рекомендовал поставить начальником летной службы, поддерживал Талалакина. Он вывозил и Солдатенкова, и Сергея Борисова. Он тянул и Шкатова, и Шаповала.Фирсов облил всех с головы до ног, но Борис Иванович был ровен и в отношении к нему. Муж кидался на помощь всем, — продолжала Инна Андреевна. — Он был заступником многих. Когда наклепали что-то на Крупянского Эдгара Федоровича, мы оказались в санатории. И вот оттуда неоднократно Борис Иванович ездил в министерство — заступаться за Крупянского... А ночные разборки с Еляном?! Мы отдыхали в Подмосковье. Борис позвонил на базу узнать, что там и как. Ему дежурный и говорит: “Приезжай скорее, началось собрание, сейчас будут колошматить Еляна!” Мы рванули с почты, с другого конца Московской области прилетели, и до 12 ночи муж участвовал в разборках, защищая Еляна. Вот так он кидался на помощь. Ребятам Заслуженного давали — он первый атстаивал их в министерстве. Вся жизнь в борьбе...»
Идеальная семейная пара (хоть это и была, на чей-то взгляд, парочка «дочка» и «отец») состояла из двух очень сильных и очень любивших друг друга людей. Притом хрупкая, но сильная Инна Андреевна, которая прошла вместе с богатырем-мужем его многотрудный путь, была ему опорой и каменной стеной, за которой он мог при необходимости спрятаться. Кто-то из тех, кто знал Инну и Бориса Веремеев близко, бывал с ним в застолье, шутил: «Если рядом с ним бывала Инна Андреевна, ему было плохо. Если ее не было, ему было еще хуже...»
Ивану Моисеевичу Сухомлину посвящена небольшая книга его боевого товарища 3. А. Сорокина «Хозяин синих высот». На экземпляре этой книги, подаренном Б. И. Веремею, Сухомлин надписал: «Дорогой Боря! Я не виноват, что родился так рано. То, что не смогу сделать я, из-за своей старости и дряхлости духа, должен сделать ты, мой собрат по этой красивой и трудной профессии. “Невольник” синих высот — Иван Сухомлин. Октябрь 1968 г.»
Борису Ивановичу не раз предлагали быть начальником летной службы. Но он занимался своим любимым делом — летал и испытывал. Власть ему, по наблюдениям многих, никогда не была желанной. Инна Андреевна говорила: «Я лучше, чем Борис Иванович, разбиралась в людях. Он в людях видел только хорошее. Он никогда не стремился стать начальником летной службы. Короткое время он исполнял эту обязанность вслед за Еляном. Но все тянулись к нему и хотели общаться с ним. А общение — Вы знаете какое: приходят с бутылкой. Это была такая мука. Как он выдерживал эти бутылки и хождения, я просто не представляю. Жуковский — это страшный город в этом отношении. Борис Иванович не скажу что был равнодушен к этому делу. Не мог не выпивать. Он пытался избегать, где только мог. У нас постоянно кто-нибудь жил, особенно из жуковчан. Загуляются допоздна, надерутся — приходят к нам спать. Знали, что гут их приголубят. А сколько раз приходилось ночью, когда уже не ходят электрички, брать такси и ехать за мужем в Жуковский после всяких ЧП и других "торжеств”. Он терпеть не мог у кот-то оставаться. Мы друг друга любили...»
В глазах многих его товарищей Веремей был и остался истинным богатырем. Для этого в нашем народе есть и известный критерий. В «Оде летчику от бога Борису Ивановичу Веремею» туполевского доморощенного поэта А. Г. Климова есть такие строки:
Кто сказал, что Веремеев Пить водяру не умеет?
Разве пить он не умеет,
Коль с литровки не пьянеет?
«С 1974 года я занялась паранормальными явлениями, — рассказывала Инна Андреевна. — Я ведь могу лечить, могу кровь останавливать, читать мысли — до того, как они прозвучат у человека... У Бориса была такая могучая энергетика — я передать не могу! Потому ему самолеты подчинялись, что у него была такая мощная энергетика. Борис много читал по этой тематике (я ему давала разные материалы), но у него была своя логика, свое восприятие, свое возражение...»
Вадим Михайлович Разумихин рассказывал, как осенью 1996 он с
В. И. Близнюком и другими товарищами поехал домой к Борису Ивановичу — поздравить его с 60-летием: «Привезли ему модель, сели за стол, сидим, и вдруг он начинает рассказывать про свою жену. Она — экстрасенс! Она стала с нами устраивать такие интересные фокусы! Я не поверил поначалу: “Не может быть!” Но вскоре убедился в ее силе. И вдруг она говорит: “Борь! Расскажи, какая у тебя была история с полетом над Казбеком!” Он стал отнекиваться, и она сама рассказала о таком случае. Он с места своей службы перегонял какой-то истребитель. Где-то по дороге над кавказскими горами у него вдруг заклинивается управление. Машина не слушается. И вдруг он видит — перед ним Казбек! И он прет прямо в него. Он со всей силы потянул ручку на себя, и вдруг, слава богу, управление «расклинилось», и он ушел от столкновения с горой, казавшегося неминуемым. Выхолит из самолета — все страшно поражены: “Что с тобой?” У него кровь течет из ушей! Прошло какое-то время, он приезжает домой, жена его встречает: “Боря! Что с тобой было?” — “Ничего не было, все нормально!” — “Как не было? Я видела, что ты падаешь на Казбек! Я видела эту самую гору!” Совершенно уникальная женщина. У них была налажена эта телепатическая связь... Вот так часто она могла ему сказать: “С тобой что-то было!” Он боялся ее ужас как!..»
Автор при всей своей эмоциональности сдержан в восприятии необычайных способностей, приписываемых некоторым людям. Инна Андреевна, перед которой я просто преклоняюсь за ее преданность памяти мужа, рассказывала мне историю о том, как она заплатила немалые деньги ОКБ Туполева известному среди верующих в парапсихологию людей некоему Г. П. Грабовому. За эти самые деньги этот человек, не специалист в области летных испытаний, взялся предостеречь экипаж Ty-144JUI от проблем, которые его ожидали в первых испытательных полетах.
— Вы слышали эту историю? Это ж полная ерунда?! — спросил я Валентина Ивановича Близнюка, уверенный в том, что он-то видит всех «провидцев» насквозь.
Но он был вполне серьезен:
— Я читал книжку Грабового, где приведено свидетельство Бориса Ивановича, подтверждающее способности Грабового. Грабовой прогнозировал всякие возможные отказы на Ту-144ЛЛ, и Борис Иванович письменно подтвердил его прогноз...
— Но здравый смысл подсказывает, что это ерунда, — упорствовал я в своей дремучести.
— Нет, это не ерунда, — разъяснил мне конструктор. — Я, например, в это верю, как хотите! Грабовой — это какая-то уникальная личность...
— В этом-го я ничуть не сомневаюсь. Он предсказал, что машину будет уводить с полосы. Что ж тут удивительного, — не унимался я, — на машине четыре движка, достаточно разнесенных, и сколько лет машина не летала — возможна несимметрия в геометрии самолета и в тяге двигателей. Грабовой предсказал также тряску на высоте 1500 м. И это неудивительно: тряска есть всегда, все дело в интенсивности... Грабовой говорит, что может воскрешать из мертвых. Ну это уж совсем... Церковные иерархи учат нас, что «в горнем мире нет болезни — и на земле совершается исцеление безнадежно больных; там нет смерти — и здесь человек может быть воскрешен». Хорошо, но как поверить и понять, что высшие силы доверили свершать это чудо... Грабовому?
Валентин Иванович встал на защиту Грабового:
— В его книге приведены факты, подтвержденные документально! Толстая книжка, и в ней половина — это подтвержденные свидетельства. Свидетельства академиков, в том числе — Бориса Ивановича. Честно говоря, я — верю!..
— Вот меня и удивляет, что Борис Иванович подтверждает... — не сдавался я.
— Насчет воскрешения у меня тоже есть сомнения, — на минуту заколебался Валентин Иванович. — Хотя черт его знает? Ничего мы не знаем! Может быть, есть что-то и такое!
Прошло несколько месяцев после этого разговора, и на Центральном телевидении показали фильм о том, что прямые ученики и последователи шарлатана Г. П. Грабового не гнушались зарабатывать деньги обещаниями воскресить... погибших детей Беслана...
Сергей Георгиевич Борисов сказал мне, что разговоры об этой истории услышал уже после похорон Бориса Ивановича. Об обращении Пухова к «кудеснику» Борисов также слышал, но воспринимал это как насмешку.
В каком-то смысле, как я понимаю, вера Веремеев в чудеса говорила не столько об их наивности, сколько о чистоте и доверчивости. Что бы я ни думал обо всем этом, не перестаю удивляться широте интересов и мощности личности Бориса Ивановича. Для этого человека, могучего физически, цельного духовно, недостаточно было знать законы полета и земной жизни, такие люди стремятся понять и самое сложное — что «веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое»... Я не знаю, кем надо было быть, чтобы не любить или по крайней мере не уважать Бориса Ивановича во всех его проявлениях — и в самых возвышенных, и в приземленных.
Елян, знавший Веремея не только по столичной жизни, но и по многочисленным долгим командировкам, говорил: «Борис очень рано вставал. Варил себе любимый гороховый суп со свиными шкварками. Этого ему хватало на целый день (ею штурман Слава Каньшин с утра ел только борщ). Это была классная пара. Веремей много шутил, и его неповторимый юмор было кому оценить.
Бываю, Борис мог заснуть вечером с сигаретой. Его любимая и бдительная собачка Дуська научилась подъедать дома его окурки после того, как однажды случился небольшой пожар. А во Владимировке, где «контроль» был ослаблен, после такого пожара чуть не погиб пожилой сотрудник, живший с ним рядом. Вины Бориса не было никакой, но досталось в первую очередь ему... Инна оберегала Борьку как могла...
Во Владимировке, где мы работали, у нас с Веремеем был такой случай. Борька то ли забыл бритву дома, в Москве, то ли она у него сломалась, но он на третий день оказался небритым. Я на аркане затянул ею в парикмахерскую, он упирался страшно: не хотел туда идти. После того как его побрили, я потянул его привести в порядок ногти рук. Почему-то они были у нас обоих после наших работ очень грязными. Пока он там сидел — с него сошло пота три ручья. За ним. за его лицом очень сильного человека, было в высшей степени интересно наблюдать. Это была физиономия кролика, попавшего в объятья удава. Я рассказал об этом своем открытии Борьки Инне — мы долго с ней смеялись...
Там же, во Владимировке, мы с Борисом пошли как-то попить пивка. А Борис очень любил молоко. Проходили мы через небольшой рыночек. Он берет пол-литровую баночку молока и спрашивает у хозяйки: “Бабушка, а у тебя хорошее молоко?” Он проглатывает: “Что-то нехорошее молоко!..” Открывает вторую банку, выпивает, а бабка с ужасом смотрит на него: ведь может не заплатить — раз плохое! С недовольным кислым лицом Борька выпил третью банку, а потом расплылся в улыбке и говорит: “Бабуля, хорошее у тебя молоко!” Мы расплатились и пошли дальше. Борька любил розыгрыши, шутки, он бьл очень остроумен и наблюдателен. Он говорил редко, но метко...»
Я узнал, уже после смерти Бориса Ивановича, что ему довелось принять участие и в боевых действиях истребительной авиации за рубежом, но даже близкому человеку, каким для него был Ваганыч, Веремей не открылся. Елян говорил мне: «О том, что он воевал где-то, “выполняя интернациональный долг”, я и не знал...»
Преданным другом Бориса Ивановича, радистом, которого он любил и уважал, был Сергей Сиранчук. Сережу за могучее сложение друзья звали Лосем.
Эдуард Ваганович не сдерживал своего возмущения, когда прочел в рукописи этой книги, что на Веремея пытаются бросить тень вины за трагедию, которая произошла с Сережей Сиранчуком на Кратовском озере. Ему рассказывали, как все случилось на самом деле. 18 августа, в День авиации, Сиранчук утром продал редиску со своего огорода в Раменском, и на вырученные деньги купили водку: Сиранчук, Руднев, Кань- шин и Веремей. Сидели на берегу Кратовского озера, гуляли. Сережа Сиранчук нырнул в озеро и не вынырнул — сердце! Здоровый парень. Здоровенный! Все они очумели. Сережа летал без ограничений по здоровью. У него были поразительно мощные легкие (как, кстати, и у Горяйнова). Сережу нашли только на третий день. Никто, конечно, в этой смерти не виноват, тем более не виноват Веремей...
Совсем недавно отой трагедии мне рассказал (с существенными уточнениями) один из ее прямых участников Константин Александрович Щербаков. Только они расположились своей компанией на берегу Кратовского озера, ребята еще не откупорили бутылки, как Веремей и Сиранчук полезли в воду. Плавали они долго. Их товарищи уже отметили несколько раз День авиации. К берегу первым подплыл Борис. Между ним, выходившим уже на берег, и Сережей проплыла моторная лодка, которая ударила сильной волной в лицо Сиранчука. Как посчитали потом, он, возможно, захлебнулся. Как только обнаружилось его отсутствие, все ребята стали нырять и искать его — все было безуспешно... Потом водолазы нашли его у самого берега...
Борис Иванович переживал эту потерю, пожалуй, тяжелей других, хотя абсолютно никакой личной вины за ним не было... Тем обиднее напраслина, которая на него возводится недоброжелателями. Надо сказать, сам он всегда старался в неясных конфликтных ситуациях, в летных и бытовых осложнениях не только никого не винить, но и защищать тех, кому угрожает несправедливость.
О личности Бориса Ивановича Веремея мы много говорили с Виталием Даниловичем Баскаковым. После окончания испытательской работы он всерьез увлекся исследованием природы человека. Пожалуй, никто из туполевцев не относился со столь глубоким уважением одновременно к Веремею и Еляну.
— Вот Веремей — это фигура! Может быть, даже выше Еляна, — убежден Баскаков.
— Кстати, единственный из летчиков, кто Эдуарда Вагановича безоговорочно ставил очень высоко, — напомнил я летчику.
— Потому что он мог его оценить. Вот эти два человека: Елян и Веремей — были на несколько голов выше всего коллектива. И, естественно, Веремей мог оценить Еляна. А больше никто не мог, кроме него...
— Но нередко, когда два таких таланта пересекались, могла возникнуть взаимная зависть...
— Нет, нет. У Еляна был дух этого лидерства, и он мог с этим справляться. У него была способность и потребность руководить. А у Веремея способность была, а потребности в этом не было, хотя по уровню он, возможно, был и выше Еляна. Веремею не нужно было руководство.
— А в каком отношении Борис Иванович был выше Эдуарда Вагановича?
— В широте охватывания ситуации, в глубине. Уровень его эволюции был выше, чем у Еляна, но он не мог быть проявлен в рамках летной службы. Они были узки дня широкой души Веремея. Ему была нужна более широкая аудитория. Поэтому он чаще других любил находиться в КБ, где рождались новые идеи и новые самолеты.
— Мне кажется, что Борис Иванович был на удивление чистым человеком; грязь к таким не прилипает...
— По-моему, это не было главным в нем. Это море интеллекта, море способностей, которые он, в обшем-то, не реализовал в этом воплощении души. И летно-испытательная стихия — это не для него. Он мог реализовать себя, к примеру, в должности президента страны...
— Даже так?! Ну а Баскаков в этой должности как? Глядится?
— Когда я говорю о возможности реализации той или иной должности, я имею в виду масштабы, а не специфику'. Каждый должен заниматься
тем делом, в котором он представляет собой ценность для общества. Я не потянул бы эту должность прежде всего энергетически. Кроме того, она и в информационном смысле требует определенного уровня специальных знаний и опыта, которою у меня нет... Если говорить обо мне, то я потерял очень много энергии на то, чтобы создать свое видение реальности, что было очень нелегким делом как по масштабу поставленных перед собой задач, так и по глубине проникновения в истину. Взамен затраченной энергии я наработал интеллектуальный багаж, багаж знаний, который потихонечку перетекает в мое подсознание. Вот когда он перетечет в подсознание и обновленное подсознание начнет строить мою жизнь, вот тогда через несколько лет посмотрим, что будет. А сейчас у меня огромный багаж знаний, но он пока еще не участвует в формировании моей жизни.
— А Веремей успел созреть?..
— В принципе каждый человек занимает ту ступень, которой он достоин комплексным уровнем своего внутреннею содержания. Когда я говорю, что человек мог бы... я имею в виду, что он это мог бы реализовать частью своей души, а в реальности каждый из нас занимает ту ступень, которая отражает уровень проявлений всех частей души. Одна небольшая часть души человека может держать его на очень низком уровне, в то время как если бы этой части у нею в душе не было, то он мог бы претендовать на очень высокий уровень. В Борисе Ивановиче был заложен огромный потенциал возможностей, который он не реализовал. Вею душе были заложены удивительные потребности общаться с разнообразными людьми. Его периодически тянуло общаться с самыми низкими слоями населения, с теми же бомжами, которые вполне
В Ле Бурже могли принимать его за своего, потому что с ними он свободно разговаривал на их языке и мог руководить ими, как настоящий пахан. Это было удивительно, так как и на совещаниях самого высокого интеллектуального уровня он мог дать высокопрофессиональную исчерпывающую оценку сложной ситуации. Кроме того, он обладал удивительным чувством юмора. Из всех, кого я знаю, это был единственный человек, который мог выругаться матом при женщинах, и женщины это принимали за нормальное поведение. Они всегда смеялись вместе с мужчинами над его шутками, потому что веремеевский юмор — это было то, что могло зарядить хорошим настроением на очень продолжительное время. Меткие веремеевские «афоризмы-шутки» поселялись в подсознании на годы (если не на всю жизнь) и, время от времени всплывая в сознании, всегда поднимали настроение. Однажды, когда я только пришел на туполев- скую фирму, Веремей выполнял со мной полет в качестве инструктора. Надо было произвести посадку на заводском аэродроме в Казани, где заход с прямой при отсутствии опыта был сопряжен с определенной долей риска. Я спросил его: «Борис Иванович, может, я все-таки зайду с прямой?» Он ответил тут же: «Лучше зайди-ка по коробочке, а то потом всю жизнь будешь заходить с прямой — но только сидя на правом кресле!» Даже в самых простых и серьезных его советах могла присутствовать доля шутки. Как-то он заметил, что я на сложных режимах полета излишне сосредотачиваю свое внимание на приборах. Тогда он, улыбаясь, подсказа;! мне: «Виталя, ты все-таки иногда выглядывай из “кабинета”, поскольку там снаружи могут летать посторонние объекты!» Веремей, безусловно, — человек больших возможностей и разных талантов, которые в основном остатись в нем нераскрытыми». (К слову сказать, Борис Иванович не любил слово «летать» применительно к своей профессии. Он говорил: «Летают мухи и... чемоданы в “Аэрофлоте”! А мы работаем!» Сегодня это вспоминают совсем молодые испытатели...)
С мыслью Баскакова о том, что таланты Бориса Ивановича остались большей частью нереализованными, согласна и Инна Андреевна Веремей. Думаю, что это не так. Свидетельство тому не только то, какой след он оставил в авиации, в машинах Ту-22М, Ту-144, Ту-160. Может быть, еще более яркое свидетельство — тот неповторимый, светлый след, который он оставил в памяти тех, кто его знат. Среди них — и люди выдающиеся... Продолжая разговор с В. Д. Баскаковым, я заметил: «Борис Иванович был совершенно своеобразным человеком. Зимой вставал в четыре утра, чтобы пораньше поплавать в бассейне и потом первой электричкой ехать на работу в Жуковский. В летнее время и до глубокой осени прежде, чем попасть на летное поле, купался в Кратовском озере...
— Это все не основное...
— Понимаю, но это впечатляет, этого не было ни у кого...
— Я бы отметил прежде всего его большой аналитический ум. Он, кстати, был моим учителем. Как и Лешинский. Они научили меня аналитически мыслить. Широко смотреть на ситуацию.
— Это касаюсь не только летной работы? — спросил я Баскакова.
— Да, это было шире. Они научили меня правильно видеть ситуацию, а это очень важно не только для профессии, а и для всей жизни. Лешинский также научил меня не бояться брать на себя ответственность за принимаемые решения и не зависеть при этом ни от каких других мнений. А для того чтобы выйти на этот уровень, мне пришлось много работать над повышением своего уровня компетенции и поверить в себя. Поверить. в частности, в то, что, когда оцениваешь ситуацию, основываясь только на реальных фактах, брать на себя ответственность совсем не страшно. У Бориса Ивановича Веремея я научился быть не просто летчиком, — продолжал Баскаков, — а частью процесса, в котором участвует много людей, идей и решений. Глядя на него, я научился разрушать непомерно раздутые идеалы и самому создавать при необходимости новые. Веремею ничего не стоило одной-двумя фразами показать слабость иных идеалов, которым коллектив, зацикливаясь на узком секторе проблемы, поклонялся многие годы. При этом он тут же мог предложить новую альтернативу. Веремей всегда видел ситуацию шире, чем ее видел весь коллектив. Так же, впрочем, как и Елян».
Мало кто, подобно Баскакову, не восхищался Веремеем. Кто-то говорил мне о нем как о высшем профессионале, кто-то — как о богатыре, способном идеально пилотировать машину в любом состоянии и после застолий, которыми так богата жизнь испытателей. Кто-то вновь и вновь вспоминал бесподобный юмор Веремея, а кто-то — широту интересов, доброту, надежность, ум... Мало кто соединил в себе одном столько добрых качеств. Когда рукопись этой книги прочла Инна Андреевна, она более всего воспротивилась неправде о том, что муж мог садиться в самолет «никакой». Если кто-то и наблюдал подобное, что маловероятно при его подходе к профессии, то это был очередной розыгрыш, на который он был вполне способен.
Похожую на легенду историю рассказывал (и неоднократно) В. М. Разумихин: «Вася Борисов не брал в рот спиртного, а Боря Веремей как раз наоборот — любил это дело. Я однажды попал в Николаев, учебный центр моряков-летчиков. Должен был состояться показательный полет, и инструктором должен был быть Борис Иванович. Мы ждем. Подъезжает машина. Борис Иванович выходит... У меня шары на лоб полезли! Они, оказывается, ночь где-то “гудели”. Веремей пошатывается так, что его ведут пол ручки. Дальше было совершенно потрясающее. Чем ближе к самолету, тем его поступь становилась тверже. Он залезает в кабину, пристегивается. Закрывается. Проходит полет. Сели, заруливают. Приставляют лесенку, открывают люк. Он встает, вылезает и падает на руки. Сила воли — потрясающая. Он мог не спать два дня... Я летчика расспрашивал потом, и он рассказывал, что командовал Веремей в полете совершенно ясно и четко! Я не знаю, откуда это.»
Эту историю Вадим Михайлович рассказывал в кабинете главного конструктора Ту-160 Валентина Ивановича Близнюка. Он слушал, улыбаясь: «Это здоровые ребята!» «После полета им обязательно разрядка нужна», — добавил Ю. Н. Попов... Присутствовавший при этом военный штурман А. А. Брусницын, летавший в экипажах туполевцев, рассказывал, что все было в меру: «После полета мы могли принять по стакану коньячку. У Бориса Ивановича в комнате отдыха в холодильнике всегда был коньяк. А потом еще, если было время и настроение, могли зайти и в пивную. Теплые были времена... В бане любили попариться в восстановительном центре...»
Размышляя над наблюдениями Виталия Даниловича, я обратил внимание на то, что они весьма близки к взглядам его учителя. Однажды весной 1989 гола в связи с работами по Ту-160 я встречался на туполев- ской испытательной базе с ее ведущим аэродинамиком Петром Михайловичем Лещинским. После основного разговора я спросил этого многоопытною человека: «Кого из туполевских летчиков интереснее всего (и полезнее) было бы послушать на традиционных встречах в ЦАГИ с летчиками-испытателями?» Он ответил: «Во-первых. Борисова. Он был ведущим по “45-й”, летал также на “22-й” и “144-й”. Любит и может рассказывать. Во-вторых, Ведерникова, он самый старый из летающих летчиков — главный сейчас по “95-й” и “142”, но летал и на “144-й”. В-трстьих, главного по “семидесятке” — Веремея. Сухомлина. И, конечно, Еляна. Он работает сейчас у Микояна, но бывает здесь, на базе, и заходит к нам. Хороший летчик...»
— А что такое хороший летчик?
— Хороший — тот, кто знает, как надо поступать в необычной, чрезвычайной обстановке. И, во-вторых, это тот, кто делает то, что надо в самой обычной работе. Я не помню, чтобы Елян привозил не то, что надо. Огонь и воды он прошел успешно, а вот с медными трубами справился не вполне. Но уверен, что послушать его будет интересно. Кстати, очень советую пригласить Верникова, хоть это и не туполевский летчик...
Попасть в число почитаемых Лешинским — это честь немалая...
(Мне довелось знать Якова Ильича как замечательного летчика и человека. Но и у великих возможны обиднейшие ошибки. М. В. Ульянов рассказывал: «С Верниковым я встретился один раз в жизни, и было это в такой ситуации. Я сидел во Владимировке — был старшим по “22-й”
машине. Из Москвы, из ЛИИ, летело к нам начальство наТу-124: заместитель министра А. А. Кобзарев и Д. С. Марков. Я должен был встретить Маркова и доложить ему ситуацию. Самолет зашел на посадку. Раз пошел на второй круг, два, три! Наконец, с четвертого захода сели! Притом сели с сильным “козлом”. Кобзарев по выходе из кабины сказал что-то “нехорошее” командиру самолета Верникову. И Марков сказал мне: “У них что-то неладное с самолетом. Когда заходили на посадку, машина падала на крыло — еле сели. Разберись!” Руководство уехало, я остался с техническим составом на самолете. Экипаж сообщил, что у них что-то с топливом. Довольно скоро мы выяснили, что в одном крыле топливные баки полны, а в другом — пустые. По ходу изучения возможных причин мы поняли, что они пытались устранить небольшую валежку некоторой выработкой топлива из одного из крыльев. Включили эту выработку — и забыли об этом. На большой скорости летчик этого не почувствовал. А когда зашли на посадку, на малой скорости, когда эффективность элеронов упала, машина стада заваливаться на крыло... Разбирались мы без Верникова. Вечером он приехал на аэродром, и я рассказал ему: “Явная ошибка”. Он помрачнел: “Ну, иди, докладывай!” Я ему ответил: “Это не моя специальность. Я вам рассказал, а вы действуйте, как знаете! Не хочу ни вас подставлять, ни самому светиться...” Это была наша единственная встреча. Он был уже на излете. И был крайне неуверен и в своих действиях, и в рассуждениях. Маркову я сказал, что неправильно работала система выработки топлива...» Эго к слову.)
Когда летчики стали летать за границу, надо было сдавать экзамены по английскому языку. Веремей прежде изучал только немецкий язык и не знал по-английски ни слова. Пройдя специализированные двухмесячные курсы, летчик сдал экзамены на «отлично»: он, как мало кто другой, умел вгрызаться в то дело, которое было для него важным.
Вадим Михайлович Разумихин вспоминал о том, как КБ Туполева несколько лет назад, когда Борис Иванович уже не летал, занимаюсь аэрокосмической темой «Штиль». Эта разработка, которой руководил главный конструктор Ватентин Иванович Близнюк, была в каком-то смысле продолжением более известной темы «Бурлак». Ракета но теме «Бурлак» еще только разрабатывалась, а по теме «Штиль» планировалось использовать готовое изделие -- большую ракету с подводной лодки. Тема очень интересная, и некоторые туполевцы и сейчас считают, что именно за ней — большое будущее. По проекту, самолет Ту-160 должен был разгоняться на форсаже всех четырех двигателей, потом на большой высоте ракета, подвешенная под фюзеляжем «160-й», отделялась бы и запускалась. «Мы моделировали движение самолета и ракеты, — рассказывал Разумихин. — Было такое опасение, что у самолета и ракеты могут пересечься траектории. Надо было самолету как-то уходить от столкновения, но как? Спросили об этом Бориса Ивановича: “Что ты предложишь?” Он, с ходу вникнув в эту ситуацию, сказал: “Надо немедленно, тут же валить самолет в крен и уходить как можно дальше!” Радиус-то огромный на такой скорости. Поэтому уйти в сторону очень сложно. Мы моделировали этот маневр после этого полгода, и мы были ему очень благодарны. Оказалось, что только таким образом и можно было надежно решить проблему. Его летное чутье было поразительным. Он чувствовал и понимал самолет, как мало кто другой...»
Этот рассказ дополнил Валентин Иванович Близнюк: «Борис Иванович приходил к нам, когда его от летной работы уже отстранили. Там были какие-то интриги, хотя ему, конечно, можно было еще летать, он готов был! По работы на базе было уже мало: конкуренция! Кому-то он мешал. “Семидесятка” не летала...»
О том же говорила мне инженер Майя Исааковна Лейтес: «Борис Иванович Веремей — это моя сердечная боль. Ведь его выкинули из летных испытаний, с работы, когда он вполне мог работать. Насту пила ужасная пора... С Борисом Ивановичем мы проработали два года на стенде машины Ту-160. То, что первый вылет его экипажа на опытной машине был выполнен безупречно, — следствие плодотворной работы на этом стенде. Наши стендовые испытания были тихим ужасом: то одно не работает, то другое... Другие летчики в таких ситуациях говорили обычно: “Когда у тебя начнет получаться, когда наладится — тогда и позовешь!” Борис Иванович и в будни, и в выходные, приходя на стенд, терпеливо ждал. Никакой обиды, никакого раздражения! Он готов был ждать сколько угодно — лишь бы “полетать” хотя бы полчасика. Многое ломалось, многое отказывало на нашем стенде, но многое удалось сделать и довести. Машина Ту-160 была необычной, насыщенной — соответственно стенд был не только весьма сложным, но и исключительно полезным. Во многом благодаря долготерпению Веремея, его уважению к нашей работе и участию в ней стенд был доведен. Летные испытания самолета, замечательно проведенные Борисом Ивановичем, показали, что он прекрасно чувствовал машину. Каждое задание он прорабатывал с чрезвычайной тщательностью. Готовился он к полетам с такой же ответственностью, как и к разборам полетов. История “семидесятки” — это история Веремея, он по ней сделал очень много...»
Сама его жизнь была испытанием. Из его группы в Школе летчиков- испытателей живым остался один человек — Владимир Гаврилович Гордиенко. Остальные либо погибли, либо умерли — относительно молодыми. Через испытания и потери Бориса Ивановича прошла и Инна Андреевна. «К этому невозможно было привыкнуть, — делилась она. — Каждый день что-то ждать. Я боялась телефонных звонков, особенно ночных...»
Свежие комментарии