Летчики-испытатели. Туполевцы. Амирьянц Г А. Часть-048

Продолжая беседу с Баскаковым, я спросил его: «Вы считаете, что пострадали из-за того, что Елян не выбрал Вас в ученики?»
«Я так думал некоторое время, — ответил летчик, — но потом при­шел к выводу, что определять в данном случае, что лучше и что хуже, не в моей компетенции. Говорят, что все, что делает Бог.

все к лучшему. Вме­сто одного учителя — Еляна, жизнь предоставила мне редкую возмож­ность обучаться у целого ряда замечательных учителей: того же Еляна, Лешинского, Веремея, Горюнова, Борисова, Ведерникова... У всех у них было чему поучиться: у Лешинского — умению анализировать ситуацию, правильно ее оценивать и принимать грамотные и ответственные реше­ния; у Веремея — быть не просто летчиком, а частью процесса, в кото­ром участвуют много людей, идей и решений; у Горюнова — гибкости во взаимоотношениях с людьми и умению работать над собой; у Еляна — мудрости, умению широко охватывать ситуацию и видеть корень про­блемы; у Борисова Василия Петровича — деловому подходу к решению проблем и умению подчинять себя главному; у Ведерникова — спокой­ствию и разумному подходу к решению возникающих вопросов.
Учился и у других: у Мелешко — реальному, уверенному подходу к решению жизненных вопросов, у Матвеева — умению оставаться спо­койным в любой ситуации, у С. С. Попова — утонченности, умереннос­ти и некоторым другим “светским” манерам поведения, которые прояв­лялись у него как в жизни, так и в работе, у Шаповала — чувству соб­ственного достоинства, построенному на уважении своей профессии, у Шевцова — большой смелости, не выходящей, однако, за пределы ра­зумности, у Трошина — четкости в выполнении элементов рабочего про­цесса, у Седова — строгому контролю за поддержанием высокого про­фессионального уровня и таланту располагать к себе людей, у Донско- ва — умению сочетать в своем поведении мягкость и жесткость... Замеча­тельных учителей жизнь подарила много, и я всем им, пользуясь случа­ем, выражаю признание и благодарность. Я думаю, это разнообразие учи­телей мне было необходимо. А еше хочу сказать, что я ни в какой ситуа­ции никогда не ищу виноватых. В любой неудачно сложившейся для меня ситуации, — подчеркнул Баскаков, — я прежде всего пытаюсь понять, чему она меня обучает. А после этого стараюсь выявить в ней свои соб­ственные неправильные действия и работаю над самим собой, чтобы не допустить их повторения в других ситуациях...»
Летчики настороженно относятся к опенкам их летных профессио­нальных качеств — особенно если их дают инженеры. Но ошибаться мо­гут и летчики. «У каждого летчика, — говорил Баскаков, — в отдельном полете можно заметить какие-то недостатки, возможно, и случайные (недоспал, переел, не с той ноги встал...). По двум-трем полетам нельзя судить о летчике. С Агаповым я летал мало, и, если он в этих полетах мне не показался выдающимся, это не значит, что он таковым не был. Мне не показался выдающимся и В. П. Борисов — из-за той напряженности, которую он создавал в экипаже, но я с ним тоже летал мало и понимаю, что не могу давать ему объективную оценку по этим полетам. Я с ним летал как-то на Ту-22М, и у нас отказал радиокомпас. Так он так сильно разнервничался, что мне, правому, пришлось в какой-то степени взять на себя руководство экипажем, хотя я только пришел из Школы. Одно- го-единственного полета оказалось достаточно, чтобы запомнить надол­го — негативное... К сожалению, мы чаще всего запоминаем негативные случаи и помним их долго, а хорошее быстро забываем. Очень спокой­ные, уравновешенные летчики — Володя Матвеев, Сережа Борисов. Понравился мне также как летчик Сергей Попов. Веремей и Елян были хорошими летчиками, но я их больше уважал не как летчиков в первую очередь. С Еляном я летал на “144-й” и других машинах. Он очень скру­пулезный летчик, он любил точность во всем: и в подготовке, и в полете. Ятя него не было мелочей. В. Н. Матвеева, С. Г. Борисова, С. С. Попова я выделяю как летчиков. А Еляна и Веремея — как летчиков-испытате­лей!»
Я знал как об очень достойной личности Сергея Сергеевича Попова, о котором весьма редко говорили его товарищи. Тем приятнее услышать было от Баскакова: «Сергей Сергеевич Попов — тихий, спокойный че­ловек, военный, полковник перешел к нам на фирму из ГНИКИ еще до нашего разделения на службы. Летал он на “95-х” и “142-х”. Он никуда не рвался, ничего не доказывал, хотя был очень эрудирован. Человек, как мне показалось, светских, утонченных манер, он никогда не говорил громко, говорил кратко и по существу, никогда не выходил из равнове­сия. Летал он великолепно — никаких лишних движений. Какое-то вре­мя он руководил даже нашей летной службой, такое было у нас впер­вые — доверить службу “чужому” человеку. Однажды мы полетели часов на 15. Я был на левом кресле, а он — на правом. Мы, как обычно, взлете­ли, включили автопилот, и — надо поесть. Смотрю: он не ест, сидит ку­рит... Часа через 3—4 я еше раз поел. Он опять — сидит курит. Только через десять часов полета он достал бутербродик, съел его и до конца полета ничего больше не ел. Он при этом совершенно не терял работо­способности, она, наоборот, была высокой. Я взял это себе в пример, по­няв, насколько это разумно, и стал прилетать гораздо менее уставшим...»
В авиацию Сергей Попов попал «как и все», по его словам: после окон­чания школы (в Рыбинске, в 1967 году) поступил в Тамбовское училище. С 1971 года летал правым летчиком на Ту-16 на Дальнем Востоке. Через
два года попал на курсы командиров в Рязани, по окончании которых служил в стратегической авиации: сначала в Узине на Украине, а потом в Моздоке, заместителем командира эскадрильи. Следующий шаг в 1979 го­ду: военная Школа летчиков-испытателей, или Центр подготовки лет­но-испытательного состава во Владимировке. В течение 10 лет — испы­тательная работа там же, в основном на тяжелых машинах. Много летал с туполевскими летчиками, в частности с Е. А. Горюновым, Б. И. Вере- меем... В 1990 году перешел на фирму Туполева. Провел особенно боль­шую и напряженную работу по дозаправке на Ту-95, на Ту-160.
Я спросил Сергея Сергеевича, как он нашел туполевскую фирму, при­дя на нее впервые. Он ответил, что не хотел бы говорить о ней что-то плохое: «Лучше я скажу хорошее о военных. Я сказал бы, что во Владими­ровке, у военных, обстановка была здоровой, нормальной. И самых вы­соких летчиков, и только что пришедших связывали простые и уважи­тельные отношения. Никогда не было финансовых конфликтов особых. Там обстановка была очень хорошая, даже замечательная.
—    А почему на туполевскую фирму перешли? При­гласили?
—    Да, пригласили.
—    Это более престижное место?
—    Я бы не сказал. Дей­ствительно, на фирме подни­мают опытные машины, но не правы те летчики фирм, которые пренебрежительно говорят о работе военных лет­чиков-испытателей во Вла­димировке. Там бывали очень сложные полеты. Бывало, в день приходилось летать на трех типах самолетов. Бывало, хоть и редко, летали и на четырех типах (хотя это противоречило официальным уста­новкам) — так было много работы. Испытания были не менее сложны­ми, а платили в целом меньше. Там принцип оплаты был тот же, но там главной частью зарплаты был оклад, а за полеты платили относительно меньше.
—    Это, наверное, правильно, если стремиться к тому, чтобы экипажи не сражались чрезмерно за полеты?
—    Наверное, правильно. У военных тоже бывало, что кто-то старался урвать — это многим не нравилось. С учетом всяких особенностей мы реши­ли (правда, противозаконно) устроить общую кассу. Потом накопленные в ней деньги мы делили коллективно, с учетом согласованных критериев.
—    Это, наверное, разумно? И этого здесь не хватало?
—    Не хватало...
—     Вы многое сделали по испытаниям и сертификации самолета Ту-204. Вы, конечно, знаете, что некоторые ваши летчики, в частности А. Д. Бес­сонов, оценивали се более чем скептически. Как Вы к этому относитесь?
—     К любой машине можно так отнестись. Я считаю, что для россий­ской авиации это был шаг вперед...
—     Несомненный шаг вперед. Она и сейчас достаточно хороша...
—     Да, да!
И среди туполевцев Понов нашел добрых друзей. Особое воспомина­ние он сохранил о Веремее. Его Сергей Сергеевич помнил не только как хорошего летчика, но как замечательного человека. Однажды в очеред­ном испытательном полете он узнал, что Попов спешит в Чкаловскую, чтоб лететь к семье во Владимировку. После того как самолет приземлил­ся в Жуковском, Веремей первым спешно покинул кабину. Оказывается, он торопился подогнать к самолету свою «Волгу», усадил в нее ничего не понимавшего Попова и повез его... в Чкаловскую, где уже завершалась посадка. В этом был весь Веремей...
Возвращаясь к рассказу Баскакова, отмстим интересную особенность: Воронченко, личность, о которой кто-то предпочитал вообще не гово­рить, вызвал живую, глубокую реакцию Баскакова, хотя он потом огово­рился, что ситуация с Воронченко — это, как и все остальное, о чем он говорил, всего лишь его личное видение, совершенно не претендующее на объективность. Воронченко, так же как и Веремея, Баскаков относил к неординарным личностям. И хотя это были совершенно разные люди, но общее в них все же присутствовало. Общим, по мнению Баскакова, было то, что летная среда не оказалась для них тем полем деятельности, в котором они смогли бы полностью реализовать себя. Однако ярких личностей у туполевцев немало, и мне интересно было услышать мнение Виталия Даниловича о других (и о нем самом):
—     Мелешко мне показался несколько резким и самоуверенным чело­веком, хотя, безусловно, оригинально мыслящим, достойным профес­сионалом...
—     Мелешко — в целом сильная, положительная личность. В основ­ном с ним приятно было и общаться, и работать. Иногда, правда, он мог поддаваться эмоциям, и это несколько портило впечатление о нем. Но в целом Мелешко — очень хороший летчик и надежный хороший чело­век, который разумно подходил к решению и профессиональных, и жиз­ненных вопросов. На него можно было положиться.
—     Мало что известно объективно о Николае Ивановиче Линькове и как о летчике, и как о человеке... Но на него, человека умеренного, ин­теллигентного, возведено немало несправедливости...
—     Николай Иванович — умный человек... умный, порядочный, чест­ный. Его ошибка, как я считаю, состояла в том, что он сильно увеличил ритм жизни. Возможно, его беспокоило то, что он поздно пришел на фирму, возможно, он чувствовач себя отставшим и занимавшим положе­ние, не соответствующее возрасту'. Он как бы погнал себя и ритм жизни увеличил настолько, что сам не выдержал. По темпераменту он человек спокойный, уравновешенный, а загнал себя искусственно в лихорадоч­ный ритм. Ему надо было смириться со своим положением, и тогда у него постепенно все бы получилось, а он загнал себя...
Приятно услышать о человеке доброе. Не знаю уж почему, но некото­рые летчики, в отличие от Баскакова, отзывались о Линькове весьма кри­тически и связывали его появление на базе только с благорасположени­ем к нему Э. В. Еляна. Эдуард Ваганович говорил: «Николай Иванович Линьков был одним из немногих подлинных интеллигентов среди на­ших летчиков. Спокойный, степенный человек, сам интеллигент, и — из интеллигентной семьи. По-моему, к нам он попал из Школы... Попал так же, как Воронченко, как Шеффер. Ни о какой протекции с моей сторо­ны говорить не приходится...»
Всем им Елян старался помочь как мог. Но не все это оценили. О Во­ронченко уже говорилось. А вот что Елян сказал о Шеффере: «Странным парнем оказался. Летал на тяжелых машинах, неплохо, но грубовато. Нахрапистый, пробивной. Оказался в лагере Бессонова и компании...»
Продолжая разговор с Баскаковым, я спросил его:
—     Также мало что известно об Абрамове и Шаповалс. Что хорошего можно сказать о них?
—     Абрамов был не в моей летной службе. Общее впечатление о нем хорошее. Но ничего более не могу сказать. Хороший, честный человек. А о Григории Шаповале у меня сложилось впечатление как о хорошем товарище и человеке в целом. Он отличался широтой своей души, мог принимать смелые и ответственные решения, что было свойственно не­многим. Он хорошо летал, и с ним было всегда спокойно.
—     Наверное, немногие ваши товарищи понимали Вас?
—     Вы знаете, многие не понимали. Очень многие. Понимали немнож­ко люди вот такого уровня, как Матвеев, например. Не до конца, но все- таки в чем-то он меня понимал. Таких мало — единицы. А в большинстве своем люди меня не понимали. Почему? Эго объясняется сложной ха­рактеристикой души, пришедшей ко мне. В моей душе присутствовали и сильные стороны, и слабые стороны — иллюзии, пришедшие из про­шлого воплощения. Эти иллюзии не соответствовали реальности и по­этому ставили меня в низшее положение, так как мир никогда не терпит в человеке поведения, не обоснованного его реальными возможностя­ми. Когда я смог впервые шесть лет назад «влезть» в свое подсознание и познакомиться со своей душой, я поразился, сколько в ней присутство­вало того, что совершенно не соответствовало моим сознательным уста­новкам о правильности. Получалось так, что в моей душе «находился» совсем другой человек, который своими понятиями полностью расхо­дился со мной, то есть с моими сознательными разумными установками.
В моей душе было много непонятного как мне самому, так и окружа­ющим людям. Вследствие этого из меня выходило много энергии, кото­рая была непонятна окружающему миру, входила с ним в зацепление и провоцировала на отторжение или уничтожение, что я принимал как несправедливое и боролся с этим. Весь этот процесс выражался в собы­тиях, которые были непонятны и мне, и людям. Эти события очень и очень дорого обходились мне самому и доставляли немало хлопот окру­жающим. за что я у всех у них прошу прошения.
В душе каждого человека присутствуют противоречия, но в моей они были представлены намного сильнее, чем у других, и поэтому жизнь у меня была трудная. Все то, что другие могли иметь, «ничего не делая», мне приходилось зарабатывать тяжелым трудом, преодолевая противо­действие окружающих. Единственной положительной чертой в этом яв­ляется то, что я, несмотря на очень большие, порой непреодолимые труд­ности, которые часто ставили меня на грань выживания, все-таки смог не сломаться, выжить и наработать большой опыт, который дал мне воз­можность понять многое и написать мои книги.
Рабочая с подсознанием, я смог устранить основные противоречия, присутствующие в моей душе, и привести в соответствие друг другу со­знательные и подсознательные понятия о том, как правильно надо жить. Я смог разгрести в своей душе завалы иллюзорных и амбициозных про­грамм, накопившихся за много воплощений, более или менее привести их в соответствие с реальностью и в результате выйти на контакт с про­граммами высокого информационного уровня, с которыми сейчас рабо­таю. Но не могу сказать, что решены все проблемы. Чем глубже я прони­каю в тайны мироздания, тем больше понимаю, насколько мое, а в це­лом наше общее человеческое понимание реальности иллюзорно — как о самих себе, так и об окружающем мире.
Еще хочу сказать несколько слов о том, что, выражая по Вашей просьбе свой взгляд на ситуацию нашей летной службы и ее участников, я совершенно не претендую на объективность. Каждый человек высве­чивает в происходящем только то, что его либо заинтересовывает, либо по тем или иным причинам затевает. Я, как и каждый другой человек, могу' высветить только то, что могу' высветить, и это является только ча­стью общей ситуации. Кроме того, мое мнение строится только на вре­менном отрезке, в котором проходила моя служба в ЖЛИиДБ, — с 1974 по 1995 год, и не содержит в себе то, что происходило за его пределами.
Также может возникнуть вопрос, почему я много внимания уделил тем членам коллектива, которые, возможно, не являются общепризнан­ными авторитетами. Все дело в том, что этих людей я сначала не понимал и не принимал, но зато потом, когда я разобрался в сути проблем, с ними связанных, я понял, что эти люди так или иначе, но были нужны коллективу. Они были нужны коллективу потому, что являлись своеоб­разными учителями в нем и работали на его благо, по-своему, но обучая людей. Понять тех людей, которые на тебя похожи, легко. Но понять тех, которые на тебя совсем не похожи, трудно. Я попытался разобрать­ся в этой проблеме и считаю возможным, пользуясь случаем, поделиться результатами. Возможно, кому-то это покажется интересным...
Еще хотел бы сказать, — продолжал Баскаков, — о том, что «история с Еляном», как говорили, имела свои корни во взаимоотношениях Еляна и Фирсова. Фирсова на фирме я не застал, так как он ко времени моего прихода на базу уже работал в ЛИ И. Однако судьба меня с ним несколько раз сталкивала, и эти встречи были впечатляющими. Фирсов создавал впечатление одаренного и очень сильного человека с богатой и широкой душой. Кроме того, у меня при встречах с ним создавалось впечатление, что он является одним из тех немногих, которые могут быть очень хоро­шими надежными друзьями и никогда не подводят своего товарища. За неимением достаточного обьема информации, я не берусь давать оценку' «истории Фирсова и Еляна». Могу только высказать предположение, что. возможно, двум таким сильным и одаренным людям стало тесно в од­ном, достаточно небольшом коллективе, которым являлась летная служба ЖЛИиДБ.
Еще в этом деле могу отмстить одну особенность. Фирсов, по слухам, был тогда еще очень молодым и считал святым делом борьбу за правду и справедливость, что позволяло некоторым людям использовать его мо­гучую и святую энергию в личных целях. Эта борьба, кстати, — удел мно­гих сильных и молодых, которые какое-то время считают, что мир мож­но победить, переделав его по-своему. С возрастом люди обычно прозре­вают и понимают, что гак называемая борьба за правду и справедливость на самом деле является не чем иным, как всего лишь попыткой переде­лать существующую вокруг себя ситуацию под свои личные понятия о правильности ее протекания, потому что понятия о правде и справедли­вости, оказывается, у каждого свои: у медведя одни, у шакала другие, а у мыши третьи. Но некоторые так и не прозревают, а поэтому всю жизнь борются, например, свергая начальников, потому что в каждом из них им что-то не нравится.
Борьба присутствует в жизни того человека, которому что-либо в на­шем мире не нравится до такой степени, что он стремится это уничто­жить. И присутствовать в его жизни она будет до тех пор, пока он не на­учится все части мира воспринимать достаточно спокойно. Мир борьбой не изменишь. Изменить тот мир, в котором ты живешь и с которым взаимо­действуешь, можно, только изменяя себя самого... А Елян, на мой взгляд, вообще не был борцом. Он был человеком, который делал свое дело...
Я не знаю подробностей летной жизни Фирсова в ЛИИ, но думаю, что он с течением времени перестал тратить силы на борьбу, а стал тратить их на сотрудничество с людьми и на достижение конкретного ре­зультата. И думаю, что это и позволило ему достигнуть высоких резуль­татов в своей деятельности, поскольку борцы обычно не достигают та­кого уровня, так как борьба — это удел людей, очень узко видящих ситу­ацию и поэтому тратящих почти всю свою энергии на то, на что не надо было ее тратить...
Недавнее общение автора с Александром Ивановичем Фирсовым под­сказывает, что Баскаков и в этом отношении близок к истине. Интере­сен, в частности, взгляд Л. И. Фирсова на ситуацию Елян — Ворончен­ко, весьма близкий в чем-то к баскаковскому. Во всяком случае, Фирсов уверен, что Елян никак не заслужил нападок ученика, которому действи­тельно много дал. «Мстительность нередка среди тех, кто когда-то ис­пытал какое-то унижение, а потом дорвался до руля власти, — рассуж­дал Александр Иванович. — Беда наша состоит в том, что даже самый хороший руководитель, создавший здоровую систему, рано или поздно становится ее жертвой. Подрастает в ней новое поколение “талантли­вых", и они съедают создателя; находится такой, чье собственническое нутро по достижении своего благополучия рушит ту систему равных, справедливых возможностей, которая сю подняла наверх. Но распознать таких людей и обезопасить от них систему крайне сложно...»
Мне было интересно услышать данные Витанием Даниловичем оценки всех туполевских летчиков. Но особенно важны и самосто­ятельны ею оценки ключевых фигур — Еляна и Веремея. Нередко о Еляне приходилось слы­шать критическое, нередко также — доброже­лательное и уважительное. А вот безоговороч­но восторженное я услышал от одного челове­ка. Но от такого, которому веришь побольше, чем многим. Этот человек — Виталий Дани­лович Баскаков.
—    Вы как-то сказали, что Елян — гениальная личность. Не слишком ли это эмоциональ­но? — спросил я его.
—    Нет, нет. Это точно. В нем было что-то гениальное. Тогда, когда летал, я это не понимал    так, как понимаю сейчас. Все, кто в нашей службе мнил о себе великое, не могли и близ­ко сравниться с Эдуардом Вагановичем. А амбиции у всех были. Амби­ции, никак не подтвержденные реальными возможностями, сравнимы­ми с теми, которые были у Еляна. Он действительно был великим. Он мог создать и поддержать дух. Простая и, казалось бы, малозначитель­ная деталь: у него был огромный кабинет; при том, что у начальника ЛИКа — малюсенький. Эго не случайность. Это было свидетельством важности летной службы, понимания которой добился именно Елян, добился благодаря своим способностям. И фирма была при нем на вы­соте. Елян ушел, и все исчезло. Все сразу разобщились, и летной службы не стало.
—    А Борисов Василий Петрович не был способен возглавить ее?
—    Мы всс, хотели бы этого или не хотели, но располагаемся на сту­пеньках единой иерархической лестницы. Борисов — это, безусловно, не Елян. Елян — это гораздо более высокий уровень, который позволял ему видеть более широкий спектр проблем и задач. Его видение в значи­тельной степени выходило за пределы летной службы. Если судить по его вкладу в решение проблем фирмы и авиации в целом и по его уровню компетентности, Елян — это фигура в масштабе страны, тогда как Бори­сов — заметная фигура в летно-испытательной среде и в городе Жуковс­ком. Борисов по сравнению с Еляном — это совсем другой уровень. Ког­да Василий Петрович оставался за Эдуарда Вагановича, его фамилия обычно занимала половину плановой таблицы, то есть Борисов мог ис­пользовать служебное положение в личных целях. Елян был далек от это­го, он был выше этого, выше суеты, амбиций, эмоций и вообще всего слишком личного и частною. Им руководили общие интересы, интере­сы общего дела. У Борисова было много амбиций, но это не Елян. Елян — это дух! Дух, который держал всс. У других были только амбиции.
Эти суждения Баскакова позволили автору приблизиться к пони­манию тою. что было для него какой-то загадкой: почему Василий Пет­рович Борисов столь мало и без всякого интереса говорил о личности такого масштаба, как Елян. У Борисова не было по отношению к нему ни злости и возмущения, как у Бессонова или Севанькаева, ни абсо­лютною признания и уважения — как у Веремея, Паспортникова, Уль­янова...
«Еляна уничтожили, — продолжал Баскаков, — но тем самым в опре­деленной степени уничтожили и себя, и всю фирму. Вот я вспоминаю: Бессонов — умный и интеллигентный человек, и я его уважаю. Но он оказался в числе тех, кто не смог посмотреть на ситуацию сверху. Они начали пилить сук, на котором сидели. Все рухнули, и все оказались в дерьме. Часто люди видят все только по горизонтали. А подняться над ситуацией и посмотреть, кто есть кто, дано немногим. Каждый считал себя великим, а великим был один — Елян.
Елян, между прочим, никак не стремился ко второй Звезде Героя, а Борисов никогда не скрывал своего горячего желания стать дважды Ге­роем, и это выглядело нездорово. Елян не стремился к этому, хотя мог этого добиться. В принципе ведь в желании Борисова ничего плохого не было, но он не понимал того, что понимал Елян. Елян всегда видел об­становку шире и глубже, чем другие. И он понимал, что вторая Звезда Героя поднимет одного человека над всеми заслуженными и очень заслу­женными летчиками, чего нельзя было делать, так как это унизило бы многих выдающихся летчиков, которые уже стали для нас легендой...
Может быть, — говорил Виталий Данилович, — я того же Анатолия Дмитриевича Бессонова, который выступай против Еляна, в чем-то ува­жаю даже больше, чем Эдуарда Вагановича: и за интеллигентность, и за правдивость, и за демократичность. А вот в отношении к Еляну у него возобладал дух уничтожения, который на самом деле оказался духом са­моуничтожения. Каждому человеку можно предъявить претензии. Тому же Бессонову, при всем к нему уважении, можно предъявить претензии в том, что он оставил машину без достаточного на то обоснования. Однако если каждого уничтожать за его отдельные недостатки, то вполне можно увлечься и уничтожить весь мир. Хорошие, порядочные люди (Бессо­нов, Шевцов, Алленов), ввязавшись в борьбу, становились неузнаваемы­ми, злобными, склочными. Мне казалось, что Бессонов, раздувавший какие-то обычные прегрешения Еляна до размеров преступления про­тив человечества, готов был загрызть его. Но Бессонов в последние 15 лет показал себя очень хорошим человеком и заслужил самых добрых воспо­минаний о нем.