ЛЕТЧИК ВАСИЛИЙ РЕШЕТНИКОВ: Я ПОЛЕТЕЛ БОМБИТЬ СКЛАДЫ С ОРУЖИЕМ В ГОРОД, ГДЕ ЖИЛИ МОИ РОДИТЕЛИ...

О нем сняты фильмы, написаны сотни, если не тысячи статей, десятки книг, выпущено множество радио- и телепередач. Книга его мемуаров «Что было — то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь», переведенная на английский, польский, чешский, французский и финский языки, недавно была переиздана в седьмой раз. Он бомбил Берлин, Дрезден и Кёнигсберг, а после войны командовал Дальней авиацией Советского Союза, стоял у ее истоков и вместе с Туполевым разрабатывал Ту-160. Он человек-легенда, тот редкий экземпляр из поколения победителей, которых почти не осталось. «Когда мне в жизни еще доведется поговорить с генерал-полковником, Героем Советского Союза, участником Второй мировой войны? — настаиваю я. — Моему отцу 82 года, а он войну мальчиком маленьким помнит…» Решетников задумывается и после паузы говорит: «Да уж, из 250 летчиков дальней авиации нас осталось всего двое: я и Жуган. Ладно, приезжайте!»

Василий Решетников

Справка: Решетников Василий Васильевич — генерал-полковник авиации. Родился 23 декабря 1919 года в Днепропетровске. Окончил Ворошиловградскую летную школу, в Советской армии с 1936 года. Проходил службу в частях дальнебомбардировочной авиации. В годы войны совершил 307 боевых вылетов. В 1943 году удостоен звания Героя Советского Союза. Награжден 12 орденами. После войны окончил военную академию Генштаба, командовал авиационной дивизией, корпусом. С января 1969 по ноябрь 1980 года — командующий Дальней авиацией. Заслуженный военный летчик СССР. При его участии разрабатывался и принят на вооружение стратегический бомбардировщик Ту-160. Уволен в запас в 1986 году. Автор двух книг о дальней авиации.

Всех интересуют падения

«Со всех каналов приезжают, — отвечает мне Решетников, когда я спрашиваю, часто ли бывают у него гости. — Одни спрашивают, как мы работали над Ту-22, другие — как мне воевалось. Все до единого спрашивают, как летал, но больше интересует, как меня сбивали. Самые неудачные полеты у людей вызывают интерес и производят наибольшее впечатление. Обыкновенный боевой вылет, когда выходишь на цель, четко укладываешь бомбы, когда удается мимо обстрела пройти и спокойно вернуться на базу — никого не интересуют. А для меня важны именно такие вылеты».

Я начинаю оправдываться за всех, кто раньше меня приезжал к Василию Васильевичу. Но на деле мне тоже интересно, как это — терять самолет.

— Мой последний случай, когда сбили над линией фронта, произошел в начале Курской операции, в июле 1943-го, где-то между Калугой и Брянском. Когда возвращались после задания, мы видели, какой шел мощный бой. Радист задремал, а нужно было ему работать, крутить головой, за воздухом наблюдать. Вдруг удар по самолету сзади. Машина завалилась в левую сторону, начала разворачиваться. Я отдал команду покинуть самолет. Почти сразу открыл парашют. Понял, что нужно скользить на нашу территорию. Если не приму меры, попаду к немцам. В поле зрения была Полярная звезда, по ней и ориентировался. Быстро наматывал стропы с ладони на локоть, так и летел, пока не почувствовал, как надвигается чернота земли. Приземлился в ста метрах от своей территории.

Ребята мои, как я потом узнал, приземлились где-то у деревни Букань. Их судьба канула в прошлое. После войны я связался с местными властями, писал в райком комсомола, но мне объяснили, что перед началом Курской операции из этих мест все население было изгнано, все ушли в брянские леса. Никто не видел ни место падения самолета, ни летчиков. Только с фронта сообщили, что были замечены два парашютиста.

— Вы искали свою команду. Было принято искать своих?

— Это было почти невозможно. Разброс при катапультировании неизбежен. Одно дело, когда люди прыгают друг за другом, другое, если кто-то медлит.

— У вас были инструкции, как себя вести в случае падения самолета?

— Были и инструкции, и законы летной службы, и законы войны. Эту науку мы постигали в деле.

Будет бой, будет оружие

- Вам на войне страшно было?

-Да не знаю, у меня какое-то другое чувство было. Может быть, страшно было, когда я оказался за линией фронта, в лесу, еще раньше, в июле 1942 года.

Годы спустя Решетников узнает от маршала Дальней авиации А.Е.Голованова, что Сталин поставил задачу нанести удар по Берлину в годовщину нападения Германии на Советский Союз. Но от этой идеи пришлось отказаться, ее отсрочили на конец лета. Иначе преодолевать огромные расстояния самолетам пришлось бы в светлое время суток. Летом ночи коротки. Враг непременно этим воспользовался бы. Но совсем отказываться никто не собирался. В июле 1942 года дальняя авиация бомбила Кенигсберг и Данциг. 21 июля тяжелая машина Решетникова шла на Кенигсберг, но только пересекла линию фронта, как попала в чудовищную грозу. Самолет, несмотря на попытки экипажа вытянуть его из черной стены непогоды, начал разваливаться в воздухе. Решетников приказал экипажу прыгать… Он не стал возвращаться к горящему самолету, предусмотрительно утопил в болоте парашют и двинулся на восток.

Представьте, я совсем не знаю обстановки. Немцы где-то рядом. Вышел из леса, на поляну. Смотрю — деревня. Кто в ней, понятия не имею. Состояние напряженное, не скажу, что страх, но действительно максимальная напряженность. Я сам себе твердил: только не ошибись, будь осторожен. Понимал, что нужно найти, встретить кого-то одного, потому что если это будет группа людей, не справлюсь. С собой был компас, спички, пистолет, в нем две обоймы, и по карманам россыпью патроны. Конечно, все патроны не перестрелял бы, но с одним человеком всегда справлюсь. Никто нигде не появлялся: ни люди, ни собаки, ни куры. Это было недалеко от Великих Лук. В тот же день нашел своих… Точнее, на меня вышел младший лейтенант Сафонов со своим взводом, командир 953-го стрелкового полка 3-й ударной армии. Он перешел линию фронта и имел задачу выбить штаб не то полка, не то дивизии в населенном пункте Юхово. Я это хорошо помню, потому что готовился к бою вместе с ним. Он меня спросил: «Как же мы с тобой поступим?» Я просил перевести меня через линию фронта, но так как они шли на боевое задание, отпустить со мной было некого. Я сказал ему: «Бери, командир, с собой, обузой не буду, пистолет не Бог весть какая пушка, конечно». А он ответил: «Будет бой, будет оружие».

Я готовился к участию в Юхово вместе со взводом. Но обстоятельства поменялись. Шел сильный дождь, взбухла речонка, которую нужно было форсировать, полк ждал подкрепление. Оно пришло через три дня. Пришел политрук Станкевич с тяжелым вооружением, радиостанцией, саперами, и власть перешла в его руки. Он был недоволен моим появлением, тем более у меня не было никаких документов. Я летал в солдатской гимнастерке без знаков различия и без документов.

— А как же летный комбинезон?

— Я не сказал, что когда оказался в пустой деревне, наобум зашел в крайнюю избу. Там жил единственный на всю деревню древний старик с душевнобольным внуком. Он рассказал, где бывают красные. На чердаке соседнего дома нашел мне разбитые ботинки. Унты и комбинезон я оставил в благодарность. Комбинезон же меховой был, дед сразу почувствовал, что это добротная, дорогая вещь. Я остался в гимнастерке, с пистолетом на ремне. Шлемофон потерял еще во время прыжка…

Станкевич приказал двум солдатам перевести меня через линию фронта.

— То есть вас вели под конвоем?

— Представьте себе.

В лагеря НКВД меня не посылали Значит, не удалось вам повоевать на земле?

— Не удалось. И слава Богу, не удалось «повоевать» на своей территории…

Накануне, месяцами двумя ранее, произошла вот какая история. У моего воронежского товарища Николая Тарелкина во время полета на Кенигсберг потекла струйка масла по мотору, и над Эстонией у него заглох мотор. Покинуть самолет — значит разбросаться по огромной территории. Это вообще такое мучение, принимать решение оставить самолет. Он решил садиться. Повезло. Они сели на озеро, на мель. Все четверо выдвинулись к линии фронта, правда один отстал, решил вернуться за бортпайком, в котором шоколад, галеты, консервы. Больше они не видели этого брянского мужичка. Втроем две недели бродили по лесам и вышли в том же районе, где позже оказался я.

Только вышли, как их арестовали и отправили в проверочный лагерь. Лагерь НКВД принимал всех, кто переходил линию фронта. Командир эскадрильи капитан Галкин прилетел и просил начальника лагеря отпустить хотя бы двух офицеров, проводить до аэродрома. Отпустили под конвоем. Конвоиры, деревенские мужички, никогда самолета в глаза не видели, говорят, испугались, когда Галкин запустил моторы. Тарелкин и Дедушкин по команде нырнули в нижний люк, под фюзеляж. Полный газ, взлетел, привез.

Дня через три появились НКВДшники, которые потребовали вернуть беглецов. Командир полка Тихонов их не отдал, да и летный состав встал стеной. Эта история дошла до командующего Дальней авиацией, который потом был главным маршалом авиации, Александра Евгеньевича Голованова. Он доложил обо всем Сталину и попросил всех летчиков дальней авиации не задерживать в лагерях НКВД, и тот пошел ему навстречу.

Когда я оказался в июле 1942 года на своей территории, в лагерь НКВД уже не попал. Меня допрашивали в штабе авиации 3-й ударной армии, недалеко от Великих Лук. По вопросам легко угадывались работники СМЕРШа, но участником разговора был один из моих однокурсников по летной школе, и по поводу моей благонадежности у них не осталось сомнений.
В лагерь не послали, а дали командировочное предписание в Москву, в штаб авиации Дальнего действия. Выдали солдатские ботинки, обмотки. У меня фотография того времени есть. Таким я в полк и вернулся.
…Больше скажу, этот политрук Станкевич, который под конвоем меня отправил, у меня пистолет отобрал.

— Понятно, боялись же предательства.

— Но не до такой же степени. Безоружным отправить по оккупированной территории…

Василий Васильевич откуда-то из сундука достает увесистую книгу, еще пахнущую типографской краской. На обложке фотография трех молодых летчиков и гордо задравшего острый нос дальнего бомбардировщика Ил-4. «Меня в этом кадре нет, но я стоял с левой стороны, четвертым. Это штурман Рощенко, Павел Радчук и его штурман Хрусталёв. Мы в один день, одним указом, получили золотые звезды. Нам их еще не дали, но приказ уже был, поэтому и сфотографировали».
Почему вы решили написать книгу?

— Как почему? Стоило мне по моей «одиссее» сделать это, все-таки 307 боевых вылетов на счету. Кроме того, я в ней написал о послевоенном времени, о холодной войне, о развитии дальней авиации, об освоении ядерного оружия. Я же был на сбросе ядерных бомб на Новой земле. Помню знаменитую 50-мегатонную бомбу, которая на самом деле 70-мегатонная была. Ее ударная волна трижды прошла вокруг Земли. Еще у меня был рекордный полет, когда мне необходимо было перекрыть американский рекорд дальности на стратегическом бомбардировщике.

Я осваивал Арктику. Она для меня была очень важна. Направление наших боевых действий к нашему вероятному противнику после Второй мировой лежало через Северный полюс. Его нужно было осваивать. Я садился на тяжелой машине, которая весила 172 тонны, на лед моря Лаптевых, на другие арктические аэродромы на земле Франца-Иосифа. Мне было о чем рассказать.

Если бы не авиация, стал бы журналистом

-А когда стало возможным об этом говорить?

— Когда вышел в отставку в 1986 году, прослужив ровно 50 лет. За книгу не сразу взялся. Понял, что могу, когда в «Правде» — главной газете Советского Союза — опубликовали мой очерк о поездке в Америку. Очерк расхвалили, да и склонность у меня была к писательству. Если бы не попал в авиацию, ушел бы в журналистику. Мне нравилось бывать в редакциях газет, мои старшие товарищи были спецкорами газет в Днепропетровске. В юности печатался в «Пионерской правде». В областной газете «Заря» напечатали первый мой очерк.

— Выходит, если не было бы войны, стали журналистом?

— Если бы не было авиации! Авиации? Небо было вашей мечтой?

— Нет, никогда не думал о небе и не мечтал о нем. С восьмого класса ушел на рабфак. В 1936 году рабфаковский комсомол пригласили на медкомиссию, с тем, чтобы посмотреть, годны ли мы к авиации. Комсомол тогда активно призывал в авиацию. Даже лозунг такой был «Молодежь – на самолет».

Я о самолетах не мечтал, летать не собирался. Но когда прошел медкомиссию, то оказалось, что все мои товарищи не подходили по разным причинам, а меня по лопаткам хлопают, мол, у тебя все хорошо. Я оказался годным для службы и полетов на всех типах самолетов.

Только тогда загорелся. Решил, что буду летать. Авиация захватила меня, и с тех пор больше ничего не интересовало. Ничего серьезного до 1987 года не писал. А потом были книги «Что было — то было», «Избранники времени», где речь идет о перелетах через Северный полюс

Чкалова, Громова и Леваневского.

Плакат 1932 года

Как родители отнеслись к тому, что вы пригодны для авиации?

— Мама по ночам плакала, отец успокаивал. Днем и виду не подавали, будто ничего не случилось.

— 1936 год, до войны далеко.

— Вы знаете, что это была за авиация в 1936 году? Я позже узнал о постановлении Центрального комитета партии и Совета министров «О кровавых днях в авиации». Ничего так название, правда? И мама знала. Она много читала и слушала, и все себе прекрасно представляла. Мама была человеком образованным, как и отец, так что они все понимали. Война была впереди. Вообще родители, пока не освободили Днепропетровск, не знали о моей судьбе. Я же ушел на фронт не от них. К этому времени я давно жил в строевой части.

На фронт попал из элитного полка Тихонова, где были собраны летчики высокого класса. Это был полк особого назначения, специально созданный Сталиным, для ударов по глубоким целям. Мы ходили и на такие удары, но по большей части работали по переднему краю фронта, по объектам оперативной глубины (400-500 км от линии фронта), до которых не могли дотянуться фронтовые самолеты: ни бомбардировочная, ни штурмовая авиация.

Где вы встретили войну?

— В Воронеже. В 1938 году закончил летную школу и получил назначение в 45-й скоростной бомбардировочный полк в Орле, который входил в армию особого назначения. Тут назрела финская кампания, полк готовился для участия в финской войне. На переучивание отправляли самых молодых, среди прочих в Воронеж послали меня. Там я остался в качестве инструктора до 1941 года.

Однажды в полк прилетел гонец, который искал кадры для полка майора Тихонова. На меня он не обратил внимания, я был очень молод. Но я уговорил этого капитана Шевцова сделать со мной один полет. Той же ночью я повез его в облака, на высоту и выкрутил там все, что мог и умел. Он молчал все это время, а когда вышел из самолета, протянул руку со словами: «Пойдешь к Тихонову». Так я туда и попал.

Меня долго не хотел отпускать командир полка. Но я узнал, что к нему пришла телеграмма с требованием отправить меня на фронт. Он упорно не отпускал, потому что у него было и другое указание из Ставки верховного главнокомандования — летчиков и штурманов из школьных и резервных полков на фронт не отправлять, они должны готовить кадры для фронта.

— Вы рвались на фронт?

— Конечно. Узнав, что у него на столе есть телеграмма командующего дальней бомбардировочной авиацией с требованием отправить меня на фронт, я ушел… На аэродроме, где стояли пригнанные железнодорожными эшелонами самолеты, стоял борт, который отправлялся к Тихонову. Утром я надел комбинезон, шинель на плечи, чемодан в руки и ушел. Позже мне рассказывали, что когда я не появился на службе, ко мне пришли на квартиру.

Стал воевать под началом Тихонова. Он был для нас бог, царь и воинский начальник. За ним мы были как за каменной стеной. Командир полка был харизматичным человеком, очень хорошим, прекрасным. Это было честью — под его началом служить.

— Выходит, в полк майора Тихонова вы ушли самовольно?

— Да, самовольно. Потом в 1943 году у нас были самолеты, которые выработали ресурс двигателя, но были еще пригодны для работы в школьных условиях, и мне поручили один из них отогнать в Бузулук. Когда я туда прилетел, начальник штаба меня встретил словами: «Твое счастье, что остался в полку Тихонова, иначе отдал бы тебя под трибунал».

Быть на фронте — наше молодецкое дело

Фронт для вас был делом чести?

— Я был в военной авиации, я готовил себя для этого. Это была моя профессия. Не спорю, кто-то должен заниматься подготовкой летного состава, но я считал, что для этого на фронте есть пожилые летчики. А наше молодецкое дело — быть на фронте. Так я понимал свою роль в войне. Я в этой войне определил свое место, и оно было именно там, на фронте. Не больше того.

— Как вы понимали свое участие в войне?

— Это было не только делом чести, но личной обязанностью. Потому что страна в таких условиях страшных находится, а я в глубоком тылу? Никто меня там достать не может, немцы не долетают, а я себе летаю спокойно. Я чувствовал себя неуютно.

Я должен был быть там, где трудно, где решается судьба страны. А как иначе? Это чувство сидело во мне обстоятельно и крепко.

Листая книгу, которую Решетников мне подписал на память, натыкаюсь на слова, которые в беседе он не произносит. Они прозвучали бы слишком пафосно: «О, как любил я летать! Физически и эмоционально испытывал чувство огромной радости, почти счастья от каждого полета. Это на многие годы, далеко за послевоенные, было главным аргументом моей жизни... Но летать, как и жить, без большой цели — бессмысленно».

Война — это просто была моя работа

- Помните свой первый боевой вылет и ощущения?

— Это был вылет на Вязьму. Но куда больше запомнился мне следующий полет, когда нужно было нанести удар по смоленскому аэродрому. Ясная погода и тридцать градусов мороза. В небо вышли три из четырех наших бомбардировщиков. Под Вязьмой стоял истребительный аэродром немцев, в Смоленске еще один. Нас могли съесть в мгновение.

Я шел на Смоленск. За мной — длинный инверсионный след, белая полоса в ясном чистом небе. Долго искать меня не пришлось бы. Я удачно положил бомбы по стоянкам на аэродроме. Нас как следует обстреляла зенитная артиллерия, и в небо за мной поднялись два истребителя. Задача была одна — уйти живым. Им было трудно, я шел на фоне заходящего солнца, оно их слепило. Стрелок не спал, с нашего турельного пулемета полетели в них пули. Истребители не любили атаковать стреляющие самолеты. Мы вернулись поздно, и оказалось, что нас уже даже не ждали. Были уверены, что давно кончилось горючее и мы погибли.

— Свои ощущения помните, что чувствовали?

— Да я никогда не копался в своих чувствах. Почему бы мне это делать? Мне было не до этого, мне нужно было действовать, работать, соображать, как выйти из положения. После возвращения полет как-то переосмысливался?

— Конечно (улыбается). Доложил командиру полка о выполнении задания, самолет начинают готовить для другого экипажа, я шел в летную столовую, выпивал свои сто грамм и спать.

— То есть не было такого: я совершил свой первый боевой вылет…

— Не было. Это просто была моя работа. Я для этого себя готовил.
Вы же бомбили родной Днепропетровск, может быть тогда были какие-то особые чувства?

— Конечно, они довели до того, что мне всадили снаряд в правый двигатель.

Когда мы бомбили железнодорожные узлы в других городах, в которых не был, я в города не заглядывал. А в Днепропетровске я знал каждую улицу, мне был знаком каждый переулок, я там рос, учился. Хотелось посмотреть на проспект Карла Маркса, где проходит улица Короленко, Садовая, Ленинская. Я все это знал наперечет и хотел увидеть.

Штурман ворчал, и когда мы были уже на боевом курсе, закричал: «Командир, что делаешь?» Тогда только я очнулся и сказал: «Хорошо, Петя, все в порядке». В этот момент нам всадили в правый двигатель. Конечно, я был виноват. Но мне хотелось посмотреть на город, в котором остались мои родные, отец и мать. У меня не было с ними никакой связи с тех пор, как немцы подошли к Днепропетровску…

Мы бомбили не сам город, а железнодорожный узел, в котором были сосредоточены вагоны с вооружением, склады… и я выполнял боевую задачу уже с поврежденным мотором. Потом дотянул до линии фронта, а дальше добрался до своего аэродрома в Раменском. Мотор был сильно поврежден, с капота был выдран огромный клочок дюраля. Техники поставили большую латку, на которой отчеканили «Днепропетровск». Я на этом самолете еще долго летал.

37 больше, чем 25

-Когда для вас война закончилась?

— Тогда, когда и у всех. Для меня лично в последний 307-й боевой вылет. Это был первый день Берлинской наступательной операции в апреле 1945 года.

С 307-м была любопытная коллизия в Америке. Много позже меня пригласили в Портленд на встречу старых пилотов, где спросили, сколько было вылетов. Переводчик, преподаватель русского языка Джез Фрост несколько раз переспрашивал, и каждый раз я ему говорил, что вылетов было 307. А он опять переспрашивает. Зал ждет. Наконец, он, как я понял, называет цифру. Взрыв аплодисментов. У американцев норма тогда была 25 боевых вылетов. После чего они возвращались домой отвоевавшими героями.

Много лет спустя Джез Фрост оказался в Москве. Я обрадовался, пригласил его в гости. Сидели дома, разговаривали, и тут между вопросами, которые не имели никакого отношения к войне, он спрашивает: «Все-таки сколько у вас было боевых вылетов?» Я говорю: «Ну что такое? 307». На газете он начинает вести какие-то математические подсчеты. Я не пойму, в чем дело. Он мне: «Хочу посчитать, сколько часов приходится на один боевой вылет». Я ему: «Какие часы, у меня вылетов 307». Фрост удивленно восклицает: «Не может такого быть! Это же мировой рекорд». Ну какой же это рекорд, у наших ребят и больше было. И тут стало ясно, что тогда в Портленде он передал в зал цифру 37. Все аплодировали, ведь 37 больше, чем 25.

Остаюсь с ракетницей в руках

-После вашего 300-го вылета вам запретили полеты, сделали инструктором. Как же получилось, что вы совершили еще 7 вылетов?

— Несколько раз я летал на далекие цели, когда была плохая погода и мне удавалось выпросить полеты. Летом 1944 года мы базировались под Киевом, в Бышеве. Со старшим штурманом мы схулиганили. Высадили из самолета молодой экипаж и выполнили задание вместо них под их индексом. Разбомбили железнодорожный мост под Шауляем с малой высоты, что подтвердили на фотоконтроле. Помню, как командир полка Александр Шапошников ругал нас за это последними словами, а потом хлопнул по столу: «Водки им не давать!» Такая вот суровая кара досталась.

— Последний вылет был на Берлин?

— Да, пришел к Александру Ивановичу и сказал: «Не берите греха на душу, я должен лететь».

-Почему так сказали?

— Я очень противно себя чувствовал после того, как мне отрезали боевые вылеты. Выпускал молодые кадры, летал с ними днем, ночью, на крыле выруливал на взлетную полосу, давал последние наставления, выпускал, а сам оставался на земле с ракетницей в руке. Мне неуютно: они идут, а я могу воевать и не воюю.

— Не просто так, наверное, запретили вам боевые вылеты?

Однажды спросил об этом командующего авиацией маршала Голованова в его 70-летие. Потому что все ссылались на него, мол, он меня отсек. И он сказал: «Война шла к концу, нужно было беречь кадры». Он имел в виду дальнейшее развитие авиации. Видел во мне перспективу.

— Как же Шапошников решился пустить вас в Берлин?

— Он прекрасно понимал мое состояние, он же сам много летал и в героях был один из первых.

Чача от мамы

- А день победы помните?

— Еще бы. Мы были в Польше, в Замостье. Вот-вот должно было что-то произойти.

У нас был приемник, чего нельзя было допускать, не разрешалось их держать у себя. Попадались какие-то голоса, из которых можно было заключить, что война вот-вот закончится. Но она продолжалась. В одну из ночей услышали стрельбу, причем не только пистолетную и автоматную, кто-то из пушек палил. Открыли окна, за пистолеты схватились. Кто-то бежал мимо. Мы ему: «Что такое?» В ответ: «Война закончилась». Тут мы принялись палить, потому что просто не знали, как еще ликовать.

Правда, у себя в комнате, где нас было человек восемь, потом отликовали. У меня в чемодане была бутылка чачи. Лежала она изрядно, и никто о ней не знал. Она смиренно лежала, ждала часа. А досталась она мне вот как.

Я был как-то на аэродроме, разговорился с оружейником Розали Алхазовым. Оказалось, что он с Кавказа, в горах дома мать старенькая. Это был 1945 год. И я думаю, что вот он всю войну катал бомбы, в одной шинельке ходил, жуткие морозы перенес под Сталинградом, у него аж нос фиолетовый, отмороженный был. И никакой радости у него не было в жизни. Решил его отпустить домой на пару дней. А когда он вернулся, то вручил мне бутылку от мамы, а я отложил ее для хорошего случая. И она случая дождалась. Победа — это была такая радость, мы только и могли, что восклицаниями и междометиями говорить. Разлили бутылку, каждому досталось по чуть-чуть, но так мы отметили победу.
На другой день Александр Иванович Шапошников снарядил наш полковой транспортный самолет Си-47, вкатил туда «виллис». И вчетвером: штурман Киндешев, начальник штаба Рыдко, я и Александр Иванович, полетели в Берлин. Сели на аэродроме Вернойхен, где было полно других самолетов. Выкатили «виллис» и гоняли на нем по Берлину.

-Вы всякий раз в нашем разговоре уходите от вопроса, как переживали войну. Знаю, что в некоторых семьях после войны дома говорили только о мире. Вы не любите обсуждать эту тему?
— Я знаю людей, которые живут до сих пор войной. У меня за стеной в Москве (в КБ Туполева) были люди, которые, если бытовой какой-то вопрос затронешь, обязательно переводили на войну. Вот, да когда на войне, так я… и пошло. Да, я никогда о войне не говорил. Больше вам скажу, для меня послевоенное время было гораздо тяжелее, чем военное, мучительнее. t-Почему тяжелее после войны было?

— На войне все понятно. Взлетел, выполнил боевую задачу, вернулся, пошел в столовую, дали сто грамм, пошел спать и никаких забот. А после войны мне 26 лет, я командую дальнебомбардировочным полком. Гарнизон после войны разбит, и целый полк на руках. Не только летчики, штурманы, стрелки и радисты — семьи с детьми. Их в сад, в школу нужно отправлять. Они есть хотят, а в военторге пустые полки. Я командир полка и за все отвечаю, за административную часть тоже. Это было очень тяжело.

У меня в гарнизоне был старый дизелек, хороший отправили на сахарный завод, а этот еле работал. Освещения нет, водоснабжения нет, офицеры пытаются уйти куда угодно, лишь бы не здесь, вокруг деревенские хаты, в которых гонят самогон. Солдаты служат по 7-8 лет срочную службу. Вы себе это представляете?

Это после окончания войны они еще домой не вернулись, потому что должны свои 7-8 лет дослужить. Дома жены, дети, а они в казарме, где даже света нет. Деревенские самогон гонят и поят моих солдат. Я очень переживал за полк. Меня упрекали за все это, но никто не мог упрекнуть в боевой готовности полка. Полк был крепкий, слетанный, владел всеми боевыми средствами… И трудно было мне до последнего дня моей службы. Когда я пришел командующим Дальней авиацией в 1969 году, тогда возникла необходимость перевооружения авиации. Ту-16 отработали свое, нужна была новая техника. Я вырабатывал новые концепции. Мы создавали Ту-22, который получился только с 4-й модификации - сверхзвуковой ракетоносец, Ту-95МС с дальнобойными ракетами, Ту-160. Я занимался всем этим обстоятельно в КБ Туполева. Мы получили эти машины, которые по сей день стоят на вооружении. Нелегко было… Но война — все это были серьезные события. И я рад, что я не отсиделся дома, а был там, где должен был быть, к чему себя и готовил. И никак по-другому.

Выключаю диктофон, сворачиваем всю аппаратуру. Решетников прощается и каждому из нас жмет руку. Неожиданно говорит: «Думаю, что в этом году никаких интервью у меня больше не будет. Все они обычно в апреле, а потом тишина… Следующей весной здесь будет тишина. Вы последние». «Что вы говорите»возражаю я, а у самой слезы наворачиваются. «Мне столько уже лет, что мне уже пора, пора…» — говорит он. И тогда я прошу разрешения его обнять. Обнимаемся. Он смеется и машет рукой вслед, как будто родной...

Текст: Дарья Рощеня Фото: Ефим Эрихман Видео: Виктор Аромштам

ссылка

Сегодня Василий Решетников - человек и самолет. Именем легендарного пилота назван один из ТУ-160...