Летчики-испытатели. Туполевцы. Амирьянц Г А. Часть-047

—     Павлов тоже из «гражданских». И ему также досталось от крити­ков, хотя в нем было немало достойных качеств. Уже одно то, как он про­бивался в летчики-испытатели, вызывает особое уважение...
—     Павлов — очень честный, порядочный человек. Один из немногих, кто не боролся «за сковородку», кто не спешил схватить с нее что-нибудь, кто не участвовал в драке пауков.

Он был достаточно горд, порядо­чен, чтобы не лезть в эту свалку. Кстати, это Веремей «сковородкой» обо­звал плановую таблицу, которую выносили утром от начальства и в кото­рой были обозначены фамилии людей, назначенных выполнять те или иные полеты.
—     Есть люди, которые обвиняют Павлова в ошибке, в случившейся с ним катастрофе при столкновении его Ту-134 с Ту-22М. Не сказатся ли малый опыт полетов в строю — то, что есть у военных летчиков и нет у аэроклубовских?
— Я все время уважал военных летчиков. Но я уже говорил о Талалакине, удивившем меня своей смелостью, которой я не увидел у военных летчиков. Могу привести в пример еще одного летчика нашей фирмы, который пришел из аэроклуба. Это Артюхин Александр Алексеевич, очень цепкий, грамотный и высокопрофессиональный летчик, который так же, как и Талалакин, не раз удивлял меня своей смелостью и муже­ством. Я, кстати, думал об этой проблеме и полагаю, что причина нахо­дится в том, что эти летчики были более раскованны. Мы, военные лет­чики, пройдя практику в армии, получали очень много ценного и полез­ного, но одновременно в наши головы вбивались догмы, которые застав­ляли нас держать себя в определенных рамках. Это было и хорошим, и плохим приобретением.
К примеру, одной из вредных догм, принесенных мной из армии, я считаю то, что летчику категорически запрещается отдавать от себя штур­вал (ручку управления) при выполнении посадки. Этот запрет существу­ет с очень давних времен в руководствах по летной эксплуатации многих военных и пассажирских самолетов. Я свое мнение никому никогда не навязываю, но считаю, что это ограничение, во-первых, осложняет жизнь летчику, а во-вторых, приводит к ухудшению посадочных харак­теристик самолета за счет увеличения посадочной дистанции. В одном из учебников аэродинамики записано, что воздушный участок посадки есть не что иное, как уменьшение летчиком вертикальной скорости сни­жения от скорости снижения по глиссаде до скорости приземления, рав­ной 0,5—1,0 м/сек.
По-моему, лучшего определения посадке дать невозможно. А поэто­му пусть летчик делает что угодно, только пусть сажает самолет без кре­на, точно по центру ВПП, с вертикальной скоростью 0,5-1.0 м/сек и делает все это так, чтобы воздушный участок посадки был минималь­ным. Я лично, когда смог освободиться от вышеуказанной догмы в своих мозгах, в большой степени облегчил свою летную жизнь. И считаю, что отдавать штурвал от себя при выполнении посадки так же необходимо, как и брать на себя.
А что именно и когда надо делать — зависит от веса самолета, скоро­сти планирования, темпа «уборки газа», центровки, положения механи­зации, скорости и силы ветра, турбулентности воздуха, сдвига ветра и еше многих факторов, влияющих на процесс выполнения посадки. И задача летчика — убрать газ и подвести самолет к земле с вертикальной скоростью 0,5-1,0 м/сек в кратчайший срок, чтобы не увеличивать поса­дочную дистанцию. А что он для этого будет делать — это его проблемы.
Основываясь на личном опыте, могу сказать, что если не отдать во­время штурвал от себя, когда эго понадобится при выполнении посадки при большой турбулентности воздуха, при сдвиге ветра или, скажем, при очень задней центровке, то это может привести к плачевным послед­ствиям. А «облегчить жизнь» это вовремя сделанное движение может помочь при выполнении любой посадки...
А Павлов был, несомненно, смелым и мужественным летчиком. Мне с ним довелось слетать на очень сложные задания на Ту-160 и на Ту-154 перед самым его уходом в ЛИ И. Меня поразила его совершенно безу­пречная техника пилотирования. Минимум движений штурвалом. Если мы обычно пилотируем двойными движениями, то Валера обходился в основном одинарными, по причине очень точного пилотирования. Я да­же тогда высказал ему свое восхищение в том, что он смог достичь такого высокого уровня...
И вообще у меня о нем осталось чистое и светлое воспоминание как об очень порядочном человеке. Я сам себя к таким не приписываю, но нас объединяло с ним то, «мы, и еще, пожалуй, Веремей и еще некото­рые, не вписывались в обшую структуру коллектива, пропитанную ду­хом борьбы, а не сотрудничества. И только поэтому он ушел в ЛИИ. Но нашел ли он гам то, что искал, я не знаю... Вряд ли...
Так что в случае с Павловым я не считаю возможным видеть причину случившейся с его экипажем катастрофы в аэроклубовском прошлом командира. Можно обвинить в чем угодно, однако все это лишь возмож­ные мнения, а что было на самом деле, никто не знает. Зачем судить о человеке, не зная точно?
Во всяком случае, дело не в том, что Павлов не был военным летчи­ком. Повторяю, так называемые «летчики из аэроклуба» неоднократно поражали меня своей смелостью и высоким профессионализмом. Пусть не во всем, пусть в отдельных элементах, но я был просто восхищен ими! На что уж я сам считал себя смелым, но они меня удивили...
—    А вот та смелость, которая проявилась у Вас еще в детстве, она со временем могла прилуниться, когда появился опыт, когда появились «шишки»?
—    Потихонечку ведь умнеешь, прозреваешь... Смелость можно отнести и к положительным качествам, и к отрицательным — в зависимости от об­стоятельств. Смелость я всегда рекомендовал бы сочетать с разумностью.
—    А что, смелость — от безрассудства?
—    Если смелость безрассудна — это отрицательно. Смелость при ра­зумной оценке ситуации — это положительно. Смелость должна быть обоснована здравым смыслом...
—    Но она у вас сохранилась?!
—    Сохранилась, но возрос уровень, на котором приходится ее приме­нять. В своем Учении мне приходится брать на себя ответственность за совершенно новое видение и представление о реальности, которое я фор­мирую лично сам для всего человечества. Для этого нужно иметь очень большую смелость, потому что, если указываешь что-то всему человече­ству, за ошибки придется рассчитываться также перед всем человече­ством. В своих книгах я вскрываю проблемы спасения человечества и даю путь всему человечеству — все это также нало было взять на себя.
—     А как-нибудь церковь наша реагирует на такую сверхзадачу одного человека? Ведь она, и только она видит за собой такое право — указывать праведный путь сотням миллионов людей?
—     Я думаю, что еше не высветился до такого масштаба, чтобы стать предметом пристального взора для церкви, — ответил летчик. — А кроме того, должен отметить, что я не иду против церкви. Я в своем учении никого и ничего не опровергаю, ни с кем и ни с чем не сражаюсь. Я даю новое представление о реальности и показываю недостатки старого. Я сам христианин и заинтересован в том, чтобы наша православная церковь поднимала свой эволюционный уровень, вбирая в себя все то хорошее, нужное и полезное, что открыто и накоплено другими религиями, нау­кой, философией и эзотеризмом.
Кстати, я впервые даю четкие определения Вселенной, Богу, душе, духу и человеку, которые, объединяя в себе науку и религии, могут слу­жить основой для их объединения на новом уровне понимания реально­сти. Мне, чтобы выработать свое Учение, пришлось объединить знания: философские, религиозные, эзотерические, исторические, психологи­ческие. Наш мир и состоит-го из всего понемногу, и это все невозможно объяснить только одним узким взглядом на ситуацию.
Виталий Данилович хорошо знает, по-видимому, о моем весьма скеп­тическом ощущении подобных проблем, близком к тому, что говорил .Альберт Эйнштейн: «Я не могу принять этого иллюзорного бога (и бес­смертия души), награждающего и наказывающего свое создание... Я не Moгу и не хочу также представить себе человека, остающегося в живых после телесной смерти, — что за слабые души у тех, кто питает из эгоизма или смешного страха подобные надежды». Но я уважаю поиски талант­ливых, мудрых людей, придерживающихся прямо противоположных взглядов. Может быть, есть «золотая середина». И я спрашиваю Баска­кова:
—     Когда и как у Вас сложилась Ваша система представлений?
—     Когда я ушел уже с испытательной работы. С рождения я очень ответственный человек. И раз взялся за какое-то дело, то готов отвечать за каждое слово. Вырабатывая совершенно новую информацию, я каж­дый раз проверяю, работает ли она в жизненных ситуациях. И только если она работает, я ее «кладу на музыку», то есть ввожу в компьютер. Поэтому в эту информацию закладывается большая жизненная энергия, которая способна войти в подсознание заинтересованного человека, из­менить его содержание и в итоге через какое-то время изменить его жизнь.
Летная работа забирала слишком много энергии, а для того, чтобы создать что-либо стоящее, нужно сконцентрировать себя на одном. Ког­да я ушел на пенсию, то примерно год у меня ушел на подготовку к рабо­чему процессу, а засел серьезно — лишь после этого. Год у меня ушел на проникновение в подсознание и работу с ним. Это непросто. Я год учил­ся поворачивать глаза на 180\ чтобы смотреть внутрь себя, уходить в под­сознание и чистить его. Потому что работать с подсознанием невозмож­но, пока там много нереализованных желаний, эмоций и амбиций. Надо эти эмоции и амбиции привести сначала к реальному вилу, чтобы они не кричали и не заглушали всю остальную информацию, которая хранится в подсознании. И только тогда начинаешь слышать программы, в кото­рых заложено высокое содержание.
—     Занимались только этим?
—     Я пять лет дома отсидел, как в тюрьме. Сначала думал, что брошю­ру напишу, потом написал три книги, потом набралось материала на пять книг. Я сидел на одном кофе. Чтобы отключать разум и уходить в подсо­знание. Разум, когда он активен, может мешать в считывании информа­ции, идущей из подсознания, так как он пропускает через себя только ту информацию, которая соответствует уровню обычного человеческого логического понимания, и в этом случае она становится неинтересной, так как обычно не содержит в себе ничего нового.
—     Для кого Вы пишете? Для себя?
—     Мне надоел дурдом, в котором мы живем. Человечество существу­ет тысячи лет и ничего о себе не знает: в чем смысл жизни; есть ли Бог и, если есть, почему так все несправедливо; если есть душа, то что это; если есть подсознание, то зачем эта «запчасть», которая руководит челове­ком, а он о ней ничего не знает... Дурдом! Великие умы кое-что говорят. Но доходят до Бога — плывут, доходят до души — плывут... И нельзя ни­чему из того, что меня интересует, где-либо найти четкие определения. Мне все это надоело.
—     Матвеев справедливо называт Вас уникальным человеком...
—     В академии, действительным членом которой я являюсь, однажды назвали меня феноменом планеты, поскольку сочетание в одном чело­веке летчика-испытателя, писателя и академика встречается впервые. Но я иногда думал о том, что то, чем я сейчас занимаюсь, не вписывается в рамки одной только писательской деятельности. Ведь я не только пишу, я исследую реальность и создаю совершенно новое о ней представление. Совсем недавно, прорабатывая высказывания и афоризмы мудрых лю­дей планеты о науке и научном труде, я понял, что на самом деле являюсь ученым, работающим в области познания реальности, так как высвечи­ваю новые области реатьного мира, открываю новые истины и в резуль­тате стараюсь дать совершенно новое видение и понимание мира, пред­назначенное облегчить жизнь людям.
—     Вы открываете этот мир для себя?
—     Сначала я работал для себя, но потом понял, что созданная мной информация выходит за пределы потребностей одного человека и мо­жет помочь многим другим людям, которые так же, как и я, хотят разоб­раться, в чем мы живем и чем в этом являемся.
—     Вам нужно чьс-то признание?..
—     Не нужно. Я хотел бы, чтобы моя информация распространялась как можно шире на планете. И это облегчило бы жизнь людям... Я потра­тил очень много энергии и, казатось, мог бы надеяться на какую-то отда­чу. Однако наивно на это рассчитывать. Как бы ни думал человек, »гго он делает что-либо для кого-то или чего-то, на самом деле он всегда лишь реализует потребность, отражающую содержание какой-либо програм­мы своей собственной души и не более того.
К сожалению, я вижу, что мои знания доступны лишь немногим, так как они содержат в себе информацию, реализация которой предполага­ет работу над собой. А работать, как сами понимаете, никто не хочет. Основная масса людей привыкла надеяться на чудо или на «доброго дядю-волшебника», который прилет, вытрет всем носы, даст по конфет­ке и погладит по головке. Иллюзии в головах людей засели очень сильно и так просто их оттуда не выбьешь. Лишь бы верить в какую-нибудь сказ­ку'. Идиотизм, одним словом... Поэтому всех за собой, конечно, не уве­дешь, но я надеюсь, что за мной пойдут тс, кому надоело жить, ничего не понимая, те, кто на самом деле хочет что-то изменить в своей жизни и жизни человечества в целом.
—    Махалин тоже пишет книги. Называют его человеком деятельным, талантливым, порядочным, но неуникальным...
—    Я бы сказал, это способный человек, вот он английский изучил довольно хорошо. Есть у него очевидная склонность к развитию интел­лектуальных способностей. То, что он стал писать книги, я только при­ветствую...
—    Геннадий Владимирович Воронченко представляется мне удиви­тельно энергичным, разумным, глубоким профессионалом, человеком рассудительным и прямым, но конфликтным: некоторые из коллег про него не захотели даже говорить...
—    Ну, потому что не хотят говорить отрицательное. Воронченко в ана­литическом плане фигура очень сильная. И у него была большая тяга к лидерству. Они, Воронченко с Бессоновым, сместили Еляна, но ни тот, ни другой лидерами не стали. А фирма загнила в результате. Воронченко старался, и его проталкивал Бессонов, занять место Еляна. Хотя как раз Елян очень много сделал для того, чтобы Воронченко высветился как личность. Воронченко же в качестве благодарности сделал так, что Еля- ну пришлось уйти из фирмы. И не просто уйти. Я думаю, что таких уда­ров, который получил Елян от Воронченко, мало кто когда-либо полу­чал. И пострадали от него не только Елян, но и я, и еше наверняка все тс, кто не хочет о нем разговаривать.
Впрочем, я его не осуждаю. Я думаю, что он считал свое поведение нормальным, чем-то вроде проявления высокого уровня ума и хитрости. Но для людей, которые имели несчастье поддаться его обаянию и всту­пить с ним в какую-либо связь, он выступал в роли «черного учителя», причем наказывал за доверчивость очень сильно.
Человек этот явно не рядовой, безусловно, талантливый, человек высокого профессионального уровня, личность сильная. Но методы, которые он использовал, я не приветствую. У него могло быть большое летное будущее, и я думаю, что только из-за этих его методов, которые он применял, его летная карьера не сложилась так, как могла бы сло­житься. По слухам, после ухода от нас он неплохо вошел в структуры бизнеса и коммерции. Видимо, в тех сферах его методы вписываются более успешно...
Когда мы с Воронченко пришли на фирму, у Еляна к тому времени накопилась большая потребность отдать все то, что он наработал по жиз­ни, кому-нибудь из молодых. И он решил выбрать ученика из нас двоих. Для того чтобы осуществить свой выбор, он провел эксперимент: послал нас на информационную выставку на ВДНХ и сказал, чтобы мы в пись­менном виде представили ему впечатления о ней. Выставка не показа­лась мне интересной, однако я выделил наиболее интересный материал и записал необходимые сведения.
В то время я всегда старался согласовывать свои действия с действия­ми окружающих, и я спросил Воронченко, как мы будем делать отчет. Он ответил, что у него есть технические возможности оформить все краси­во, сделать общий отчет и отдать его Еляну. И я передал ему свои бумаги. Потом, спустя какое-то время, я узнал, что мой отчет до Еляна не дошел, а отчет Воронченко ему не понравился, так как он не увидел в нем твор­ческого подхода к проблеме. Творческий подход в какой-то мере присут­ствовал в моих заметках, но поскольку от меня отчета вовсе не поступи­ло, то Елян посчитал меня за лодыря и выбрал Воронченко как «лучше­го» из «худших».
Елян дал Воронченко так много, что трудно даже представить. Маю на свете найдется людей, которым столь много перепало бы «на халяву». И если бы это было вложено в благодатную почву, то могло бы вырасти очень большое дерево. Но почва оказалась неблагодатной. Воронченко брал все, что ему давал Елян, и одновременно подготавливал процесс по его смешению. Мне казалось, Елян был просто-напросто убит тем неве­роятным, что этот процесс возглавлял именно тот, в которого он вложил всего себя, для которого он был открыт полностью и поэтому был от него беззащитен. У него просто-напросто опустились руки, он и проиграл «схватку» во многом только потому, что он не мог сражаться против «ре­бенка», которого сам создал. А кроме того, Елян не был борцом, он был человеком дела и не мог позволить себе опуститься до тою слоя грязных эмоций, которые бушевали в этом процессе.
Выступая в роли «черного учителя», Воронченко обучал людей, и обу­чат сильно, но плату за обучение брал огромную — равную куску жизни, направлению жизни... Плата была явно неадекватной обучению, и, на мой взгляд, го, что он отнимал у людей несоизмеримо больше, чем давал им, вернулось в сю жизнь отрицательным результатом. Одной частью этою результата, я думаю, можно считать полный развал его летной судьбы.
Его работа была нужна, раз люди на это попадались. Но платить при­ходилось очень много, так как после его работы рушилась привычная картина мира, в частности все прежние представления о дружбе, честно­сти. доверии и справедливости. На что уж Елян, казалось, был наделен чертами мудрости, и тот попался. Попался, думаю, потому, что у него чрезмерно накопилось доброе желание отдать весь накопленный по жиз­ни опыт кому-нибудь молодому, и ту г появился Воронченко. А любое доброе дело, как говорят, никогда не остается безнаказанным. Это про­исходит потому, что, когда человек думает, что совершает доброе дело, он теряет осторожность и осмотрительность. Елян потерял бдитель­ность, осуществляя свой добрый замысел, за что был сурово наказан.
Однако хочу сказать, что я ни в косм случае никого никогда не осуж­даю, не обвиняю и ни на кого никогда не обижаюсь. Потому что все это бесполезно. Все со мной происходящее я анализирую и делаю выводы для того, чтобы не допустить проколов в будущем. В нашем обществе бу­дут всегда присутствовать тигры и козлы, медведи и бараны, волки и лисы, зайцы и мыши, шакалы и гиены. И наша задача — научиться правильно строить свою жизнь в этом разнообразном стаде, в которое поместил нас Бог.
Как ни покажется странным, но в целом к Воронченко у меня сохра­нилось довольно-таки теплое отношение, поскольку кроме стремления к лидерству, на пути к которому он считал все методы оправданными, в остальном для меня он оказался человеком, который мог и много дать, если правильно с ним строить отношения. Если его принимать таким, какой он есть, и учитывать его особенности, то с ним вполне можно было общаться и даже получать от него тепло и поддержку.
Но это опять же смогут понять только те, кто научился смотреть на ситуацию широко, всегда пытаясь понять, чему она обучает. Обучает нас любая ситуация, как и вся жизнь в целом, только надо научиться это видеть. И если жизнь присылает какого-либо человека в наше окруже­ние, то только для того, чтобы, общаясь с ним, мы выросли. И еще надо понять, что ситуация всегда уничтожает слабого, а поэтому всегда со­держит в себе такой обучающий материал для него, который поможет ему стать сильным в том случае, если он в ситуации начнет видеть обуче­ние, а не уничтожение.
Воронченко поступал по своим понятиям о правильности, так же как и каждый из нас тоже поступает по своим личным понятиям о правиль­ности. И если в результате поведения одного человека другой человек страдает, то эти страдания являются проблемами второго человека, а не первого. Потому что поскольку- страдает именно он, а не другой, значит, в этой ситуации именно он является слабым. И ему не надо тратить свою энергию на выражение обид и злобы, на доказательство своей правоты, а пало учиться быть сильным в любых ситуациях, чтобы больше не стра­дать от поведения других людей. Обучение таких людей, как Ворончен­ко, очень жесткое, но, я думаю, что хотя бы в небольшом количестве такие люди все же нужны любому коллективу, чтобы люди в нем не жи­рели, не расслаблялись, а становились более сильными.
В любом процессе всегда происходит взаимное обучение, и я пола­гаю, что в «истории с Еляном», так же как и во всей остальной жизни коллектива, каждый все же получил свою порцию того обучающего ма­териала, которого он заслуживал своим поведением, построенным по своим понятиям о правильности. А самый справедливый и самый реаль­ный судья — это время. Время рассуди! всех и в конечном счете каждому отведет то место, которого он на самом деле достоин...
Когда с этими рассуждениями Баскакова познакомился Э. В. Елян, он сказал: «Я на многие несправедливости уже внимания не обращаю. Мне обиднее всего за Воронченко. Баскаков высказался по поводу его вполне справедливо...»